Комедиантка - Владислав Реймонт

Эта двадцатичетырехлетняя женщина, не уродливая, но и не красивая, с волосами и глазами неопределенного цвета отличалась непомерной худобой и крайней желчностью.

Она содержала мастерскую под вывеской «M-me Анна». Вывеска сверкала над витринами огромными буквами. Фамилия хозяйки была слишком проста — Стемпняк. Видно, это и вынудило ее подладиться под француженку. Одевались здесь в основном актрисы и дамы полусвета.

Был у нее муж, который, по слухам, служил в каком-то учреждении, но больше болтался по бильярдным и терся по кабакам; в мастерской работало около двадцати женщин. Детей в семье не было, чем супругов постоянно попрекала мать — Совинская, которой оба не на шутку боялись. Старуха крепко держала бразды правления в своих руках.

У мадам Анны была еще одна добродетель: хотя она и жила доходами с актрис и те часто предлагали контрамарки, она никогда не ходила в театр и терпеть не могла артистов. Муж совершенно искренне разделял ее взгляды, они оба были недовольны тем, что мать их — театральная портниха, но та и мысли не допускала, чтобы работать где-то в другом месте.

Старуха так сжилась с театром, что уже не могла оттуда вырваться, и мадам Анна сгорала от стыда за свою мать. Дочь была скупа до омерзения, глупа, жестока и завистлива.

Гардероб Янки она рассматривала, с трудом скрывая злорадство.

— Все это нужно переделать, изменить фасон; за километр чувствуется глухая провинция, — сказала она в заключение.

Янка стала было возражать, заметив, что те же самые моды можно встретить на улицах Варшавы.

— Да, но кто все это носит, обратите внимание: лавочницы или дочки сапожников, уважающая себя женщина не наденет такого тряпья!

— Тогда велите все переделать, хотя мне это совершенно безразлично. Могу сразу оплатить и переделку и квартиру за первый месяц.

— Успеется. Вам нужно купить себе несколько костюмов — это дело более срочное.

— Денег у меня пока хватит…

Янка внесла тридцать рублей за первый месяц — так, как договорились они с Совинской.

— Вот я и устроилась, — сказала Янка старухе, когда та заглянула к ней в комнату.

— Надолго ли! Через два месяца опять перебираться… Цыганская жизнь, с телеги на телегу, из города в город. Как бродячие собаки, тоже удовольствие…

— Может, где-нибудь задержимся…

Совинская хмуро улыбнулась и пробурчала:

— Так поначалу думается, а потом… потом все летит прахом и уж скитаешься до смерти. Человек поистреплется, как старая тряпка, и сдохнет где-нибудь на гостиничной койке.

— Не все так кончают! — со смехом ответила Янка. Она не придала значения словам собеседницы и принялась распаковывать вещи.

— Чему вы смеетесь? Смешного ничего нет! — возмутилась Совинская.

— Разве я смеюсь? Я говорю, не все так кончают…

— Все должны так кончить, все! — злобно прошипела Совинская и вышла.

Янка не могла понять ни ее внезапного гнева, ни смысла последних слов. Она продолжала свое дело, слыша, как в соседней комнате Совинская ходит, швыряет вещи и громко ругается.

Дни летели неудержимо, они, как волны вечного прилива, набегали на берега бесконечности, разбивались о них, тонули в глубинах времени безропотно и навечно, и только след их бытия оставался в людских сердцах.

Янка все больше проникалась жизнью театра.

Аккуратно ходила она на репетиции, после репетиций — к Цабинским на урок, потом обедала, готовила костюм к спектаклю и около восьми снова отправлялась в театр.

В те дни, когда опереток не играли и хористки были свободны, Янка ходила в Летний театр и там, забравшись на галерку, целые вечера проводила в мечтах. Она с жадностью воспринимала все, что видела на сцене: жесты актрис, костюмы, мимику, голос. Следила за действием спектакля так внимательно, что потом могла до мелочей воспроизвести его в памяти. Часто, вернувшись домой, она зажигала свечи, вставала перед большим зеркалом, которое ей поставила мадам Анна, подражала игре актеров, внимательно следя за движением лица, принимая самые различные позы, но редко оставалась довольна собой.

Спектакли, которые она видела, совершенно не волновали ее, оставляя равнодушной, вызывали скуку. Ее не трогали бытовые драмы, извечные любовные конфликты, флирт — все то, чем увлекались драматурги. Она повторяла отрывки, но не испытывала при этом никакого волнения, на полуслове останавливалась и шла спать. Все пьесы современного репертуара казались ей пустыми.

Об этих ее причудах никто не знал, Янка не любила откровенничать, на хористок она смотрела с чувством превосходства и ни с одной из них не сблизилась. Янка писала за них письма, терпеливо выслушивала их излияния, но души своей не открывала. Среди них девушка чувствовала себя так же одиноко, как в Буковце. Тамошние буки и сосны были родней и ближе, чем люди, которые теперь ее окружали.

Когда подбирали состав для новой пьесы, Янка напомнила Цабинскому о роли. Тот отказал:

— Мы помним о вас, но сначала вам нужно освоиться на сцене. Пустим какую-нибудь мелодраму или народную пьесу, тогда получите роль побольше.

А пока в театре играли только оперетки, привлекавшие публику.

Янка не спорила с Цабинским, хотя и сгорала от нетерпения; она уже умела владеть собой, научилась носить маску веселого равнодушия. А сейчас приходилось утешаться мыслью, что придет время — она расстанется с хором и будет играть по-настоящему.

Закрыв глаза, Янка мысленно переносилась в будущее, где видела себя в большой роли, ощущала на себе магнетический взгляд публики, чувствовала биение сердец. Представив себе все это, она с грустью улыбалась.

Минуты, когда она пела в хоре или «изображала толпу», обращались для нее в века мечтаний. Жадно ловила она одобрительные взгляды публики. Как бешено завидовала она аплодисментам и крикам; она как бы опасалась, что на ее долю уже не останется ни аплодисментов, ни бурного выражения восторгов. Ей казалось, что уже сейчас ее обворовывали.

Янка постепенно проникалась атмосферой, в которой жила.

Публика была капризна, но и отношение актеров к ней было очень своеобразным: одни обвиняли ее в глупости, в отсутствии всякого вкуса и возвышенных порывов, другие — в равнодушии, однако все пресмыкались перед ней, боялись ее, ждали ее благосклонности, как милости, а Янку публика раздражала. Трудно было понять ее отношение к зрителям. Желая обратить на себя внимание, Янка одевалась как можно изысканнее, выдвигалась к рампе, принимая эффектные позы, но стоило ей почувствовать на себе взгляд толпы, как тут же появлялось странное, неприятное ощущение, и Янка отступала назад.

— Сапожники! — с презрением шептала она и уже на весь вечер оставалась в тени.

Среди хористок Янка держалась с достоинством, они пасовали перед новенькой, чувствуя ее силу и преимущество перед собою, к тому же они побаивались ее, зная о близких отношениях Янки с директоршей. Импонировало им и то, что Владек ходит за ней по пятам, а Котлицкий, который прежде только изредка наведывался за кулисы, теперь проводит здесь все спектакли и, разговаривая с новой хористкой, всегда снимает цилиндр. Как-то невольно получилось, что к новенькой все относились с уважением, и хотя по адресу Котлицкого и Янки уже высказывались недвусмысленные предположения, никто не рискнул бы сказать ей это в глаза.

Поначалу Янка тянулась к артисткам, хотела сойтись с ними поближе, но всякий раз, как она заговаривала об искусстве, о театре, они в ответ начинали рассказывать о своих триумфах, кутежах, о блестящих ролях, бенефисах и этим окончательно оттолкнули Янку. А, впрочем, что они могли понимать в искусстве? Они плелись за Феспидовой колесницей,[20] мечтая об овациях и щедрых авансах, измученные жизнью, вечной неустроенностью, занятые постоянной борьбой за существование; искренние порывы Янки вызывали смех. Они не умели мечтать сами и не понимали Янку, но умели жить такой жизнью, о какой мечтала она.

Зато старый Станиславский и помощник режиссера стали ее близкими друзьями. Не раз во время репетиции они втроем поднимались наверх, в пустые уборные, или забирались в кладовые под сценой, где хранился всякий хлам, и Янка выслушивала легенды о театре, о людях давно прошедшей эпохи; перед ее воображением проходили великие фигуры, великие души и великие страсти, почти такие, о каких она грезила.

Иногда все трое отправлялись в Лазенки, Янка сама подговаривала друзей на эти прогулки — город уже начинал душить ее, и девушка все острее чувствовала тоску по деревне, по лесу, по шумящим полям, по тишине, прерываемой песней жаворонка. Они выбирали самую глухую аллею, и там, скрытые густыми зарослями, актеры играли перед Янкой отрывки из героических ролей, рассказывали анекдоты из прежних времен. В такие минуты они оживали и увлекали Янку своим энтузиазмом. Кровь румянила их поблекшие лица, в потухших глазах вновь загорался огонь, спины распрямлялись, и на мгновение к ним возвращались молодость, память, талант, давно утраченное счастье.