Книга джунглей - Редьярд Киплинг

— О, и вы в это время пасётесь? — спросил молодой мул.

— И в это время, и в другое. Есть всегда приятно. Мы едим, пока на нас снова не наложат ярмо и мы не повезём пушку обратно к тому месту, где её ждёт Двухвостка. Иногда в городе тоже оказываются большие орудия; они нам отвечают и кое-кто из нас бывает убит; для оставшихся оказывается больше травы. Это судьба — только судьба. Тем не менее Двухвостка — великий трус. Вот настоящий способ сражаться. Мы братья и пришли из Гапура. Наш отец был священный бык Шивы. Мы кончили говорить.

— Надо сознаться, что я многое узнала в эту ночь, — заметила полковая лошадь. — Скажите, джентльмены разборных пушек, чувствуете ли вы наклонность щипать траву, когда в вас стреляют из крупных орудий, а позади вас шагает Двухвостка?

— Мы так же мало склонны есть в это время, как садиться, позволять людям стрелять через нас или кидаться в толпу солдат, вооружённых ножами. Я никогда не слыхивал ничего подобного. Горная площадка, хорошо уравновешенный груз, погонщик, который, я знаю, позволит мне выбирать дорогу — и я к вашим услугам; но все остальное — нет! — сказал Билли.

— Понятно, — протянула полковая лошадь, — не все устроены одинаковым образом, и я вполне ясно вижу, что, благодаря вашему происхождению с отцовской стороны, вы не в силах понимать многое.

— Прошу не касаться моего рода с отцовской стороны, — сердито возразил Билли; (ни один мул не любит напоминания о том, что его отцом был осел). — Мой отец был джентльмен с Юга, и он мог сбить с ног, искусать и разорвать ногами в клочья любую лошадь, попавшуюся на его пути. Помни ты, большой коричневый Брембай!

Брембай значит дикая невоспитанная лошадь. Представьте себе чувство скакуна, которого ломовая лошадь назовёт «клячей», и вы поймёте, что испытал австралийский полковой конь. Я видел, как в темноте блеснули его белки.

— Слушай ты, сын привозного с Малаги осла, — сказал он сквозь зубы. — Знай, что с материнской стороны я в родстве с Кербайном, который выиграл мельбурнский кубок. Там, откуда я, мы не привыкли, чтобы нами управляли плохо подкованные мулы с языком попугая, с глупой головой и служащие в батарее духовых пушек, стреляющих горохом. Ты готов?

— Поднимайся, — взвизгнул Билли.

Они оба стали друг против друга на дыбы, и я ждал, что начнётся ожесточённый бой, но вдруг из темноты справа послышался горловой раскатистый голос:

— Из-за чего вы дерётесь тут, дети? Успокойтесь.

Оба животных, фыркнув с досадой, опустились на ноги, потому что ни лошади, ни мулы терпеть не могут голоса слона.

— Это Двухвостка, — сказала полковая лошадь. — Я не выношу его. По хвосту с каждого конца! Противно!

— Я испытываю то же самое, — сказал Билли, подходя поближе к полковой лошади. — В некоторых отношениях мы с тобой походим друг на друга.

— Я думаю, мы унаследовали это сходство от наших матерей, — заметила полковая лошадь. — Не стоит ссориться. Эй ты, Двухвостка, ты привязан?

— Да, — ответил Двухвостка и засмеялся во весь свой хобот. — Меня загородили на ночь, и я слышал все, что вы говорили. Но не бойтесь: я не перешагну изгороди.

Волы и верблюд тихонько сказали:

— Бояться Двухвостки? Что за вздор.

И волы прибавили:

— Нам жаль, что ты слышал, но мы говорили правду. Двухвостка, почему ты боишься пушек, когда они стреляют?

— Ну, — сказал Двухвостка, потирая одну заднюю ногу о другую совершенно так, как это делает маленький мальчик, декламируя поэму, — я не знаю, поймёте ли вы меня.

— Мы многого не понимаем, но нам приходится возить пушки, — ответили волы.

— Я это знаю, знаю также, что вы гораздо смелее, чем сами думаете. Я — другое дело. Капитан моей батареи на днях назвал меня «толстокожим анахронизмом».

— Это ещё новый способ вести сражение? — спросил Билли, который уже оправился.

— Ты не понимаешь, что это значит, но я понимаю. Это значит «между и посреди», и это моё место. Когда снаряд взрывается, я своими мозгами понимаю, что произойдёт после взрыва; вы же, волы, не понимаете мозгами.

— Я понимаю, — сказала полковая лошадь. — По крайней мере, отчасти, но стараюсь не думать о том, что понимаю.

— Я понимаю больше тебя и думаю об этом. Я знаю, что мне следует заботиться о себе, я так велик; известно мне также, что когда я бываю болен, никто не умеет лечить меня; люди могут только прекратить выдачу жалованья моему погонщику, пока я не поправлюсь, а моему погонщику я не могу доверять.

— Ага, — заметила полковая лошадь, — вот и объяснение! Я доверяю Дику.

— Ты можешь посадить целый полк таких Диков на мою спину, а я все-таки от этого не буду чувствовать себя лучше. У меня достаточно знаний, чтобы тревожиться и слишком мало их, чтобы, несмотря на тревогу, идти вперёд.

— Мы тебя не понимаем, — сказали волы.

— Да, не понимаете, а потому я и не говорю с вами. Вы не знаете, что такое кровь.

— Знаем, — возразили волы. — Это красное вещество; оно впитывается в землю и пахнет.

Полковая лошадь брыкнула, подпрыгнула и фыркнула.

— Не говорите о ней, — сказала она. — Думая о крови, я чувствую её запах, а запах этот вселяет в меня желание бежать прочь… когда на моей спине нет Дика.

— Да ведь её же нет здесь, — сказали в один голос верблюд и волы. — Почему ты такая глупая?

— Это противное вещество, — сказал Билли. — У меня нет желания броситься бежать, но я не хочу разговаривать о крови.

— Вот, вот. На этом вам следует остановиться, — сказал Двухвостка, в виде пояснения помахивая хвостом.

— Конечно. Мы и так простояли здесь всю ночь, — согласились с ним волы.

Двухвостка нетерпеливо стукнул о землю своей ногой, и железное кольцо на ней зазвенело.

— Ах, о чем с вами говорить. Вы ничего не видите мозгом.

— Нет, мы только видим нашими четырьмя глазами, — сказали волы, — но видим решительно все, что нам встречается.

— Если бы мне приходилось только смотреть и ничего больше, вас не заставляли бы возить крупные орудия. А если бы я походил на моего капитана (он видит мозгом многое до начала стрельбы и весь дрожит, но не убегает), так вот, если бы я походил на него, я мог бы стрелять из пушки. Однако, будь я вполне мудр, я не был бы здесь. Я по-прежнему оставался бы королём леса; половину дня спал бы и купался бы, когда мне вздумается. Теперь же я целый месяц не мог выкупаться как следует.

— Все это прекрасно, — сказал Билли, — и тебе дали странное имя, но ведь длинное название не помогает понимать непонятное.

— Тсс! — сказала полковая лошадь. — Мне кажется, я понимаю, что говорит Двухвостка.

— Через минуту ты поймёшь это ещё яснее, — сердито проговорил слон. — Ну-с, пожалуйста, объясни, почему тебе не нравится вот «это»?

И он с ожесточением затрубил во всю силу своего хобота

— Перестань, перестань! — в один голос сказал Билли, и я услышал, как они в темноте дрожали и топали ногами. Крик слона всегда неприятен, в тёмную же ночь особенно.

— Не перестану, — сказал Двухвостка. — Не угодно ли вам объяснить следующее: Ххррмф! Рррт! Рррмф! Рррхха!

Вдруг он замолчал; из мрака до меня донёсся лёгкий визг, и я понял, что Виксон наконец отыскала меня. Она отлично знала, как знал и я, что больше всего в мире слон боится маленькой лающей собачки.

Виксон тявкала, прыгая вокруг больших ног Двухвостки. Двухвостка беспокойно задвигался и, слегка крякнув, сказал:

— Уходи, собачка, не обнюхивай моих щиколоток, не то я ударю тебя. Добрая собачка! Ну, милая собаченька! Уходи домой, тявкающее маленькое животное. Ах, почему это никто не возьмёт её? Она сейчас меня укусит.

— Мне сдаётся, — сказал полковой лошади Билли, — что наш друг, Двухвостка, боится многого. Ну, если бы мне давали достаточно пищи за каждую собаку, которую я швырял через военную площадку, я был бы теперь почти так же жирен, как Двухвостка.

Я свистнул, Виксон подбежала ко мне и, грязная с головы до ног, стала лизать мне нос и принялась пространно объяснять, как она отыскивала меня в лагере. Я никогда не давал ей понять, что мне известен язык животных, ведь в противном случае она слишком распустилась бы. Итак, я только посадил её к себе на грудь и застегнул пальто. Двухвостка зашаркал ногами, потопал ими и проворчал про себя:

— Удивительно! До крайности удивительно! Это у нас бывает в семье. Куда же девалось злое, маленькое животное?

Я услышал, как он стал хоботом ощупывать землю вокруг себя.

— У каждого из нас, по-видимому, есть своя болезнь, — сказал он, продувая хобот. — Вот вы все, кажется, боитесь, когда я трублю.

— Не могу назвать своего чувства настоящим страхом, — возразила полковая лошадь. — Но в это время во мне рождается такое ощущение, точно там, где на моей спине должно лежать седло, копошатся оводы. Пожалуйста, довольно!

— Я боюсь маленькой собаки; верблюд пугается дурных ночных сновидений.

— Для всех нас хорошо, что нам не приходится сражаться одинаковым образом, — заметила полковая лошадь.