Пять синих слив - Наталья Николаевна Молодцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но почему он не сказал ни слова об этом, почему… И что делать теперь ей, Лиме?..
Она едва дождалась утра. Поднявшись еще на рассвете, тщательнее обычного умылась, причесалась, надела светлый сарафан и отправилась на рынок. Долго ходила по цветочным рядам, разглядывая роскошные розы, претенциозные гладиолусы, самодовольные пышные георгины. Нет, решительно ни один цветок не годился для того, чтобы… она сама толком не знала, для чего. Просто цветы должны были помочь там, где словам не было – не могло быть – места. И поэтому, может быть, ромашки? Белые, с солнышками посередине…
Она загадала: пусть дверь окажется открытой, а он пусть куда-нибудь уйдет.
Дверь докторского кабинета действительно оказалась незапертой. Лима приоткрыла ее – никого. Тихонько, на цыпочках (будто в пустом кабинете ее мог кто-нибудь услышать) пошла к столу.
– … Что – я не знаю, сколько их перебывало за твоей занавеской?
От неожиданности она вздрогнула и застыла на месте. Незнакомый голос исходил оттуда – из боковушки.
– Понимаешь, какое дело… Эта не такая, как все. Прямо экзотическое растение какое-то.
Вот это уже голос доктора. Собеседник, не церемонясь, перебил:
– Брось. Собственная жена тебе тоже наверняка казалась когда-то экзотическим растением. А вот – развелся же.
– Развелся. И знаешь, почему? Нет? Тебе скажу: подошла наша очередь получать квартиру. Вот мы и решили развестись – чтобы получить сразу две.
Букет, неожиданно ставший тяжелым, выпал из рук. Но прежде, чем отдернулась занавеска, Лима выскользнула из кабинета.
Она шла по улицам города, не понимая, куда и зачем идет, – просто идти было легче, чем сидеть или стоять. Под ногами был то булыжник, то асфальт; жилые дома, магазины, скверы и скверики – все проплывало мимо, как в кино. Ближе к полудню стало совсем жарко, она остановилась, чтобы купить квасу. Бочка стояла рядом с магазином, в окне которого красовалась вывеска: «Продаются экзотические цветы». Она прочитала ее и раз, и два, прежде чем добралась до смысла. Лениво подумала: выходит, обычные уже надоели? А ведь она сегодня уже слышала фразу об экзотических растениях. Где?..
На прощальный бал собрался весь санаторий – и отдыхающие, и обслуживающий персонал. Звучала музыка. Ночное бархатное небо было совсем близким…
Вот она уедет, и – все. Опять будет добираться с работы единственным в городе автобусным маршрутом, нехотя ужинать и потом подолгу стоять у окна…
А что, если сделать вид, что она ничего не слыхала? Ну ни словечка…
Вот он идет по танцевальной площадке – прямо к ней.
– Я обнаружил недавно в своем кабинете цветы. Белые такие, совершенно чудесные ромашки. Это… вы?
Она смотрела на него и думала о том, что совсем они не расстанутся никогда – ведь в маленьком городе на ночном небе появляются точно такие же звезды, и – кто знает – вдруг они однажды поднимут глаза одновременно…
– Ромашки? С солнышками посередине? Нет, это была не я…
Вот только придет утро
Просыпаются они так: сначала – Юрка, от звука будильника, потом – мамка, от его, Юркиных, толчков. Сначала, когда Юрка только-только пошел в школу, была прямо беда – он так уставал от уроков, что утром шел на хитрость: будильник зазвенит, а он его стук по голове – и спит дальше. Раз опоздал на урок, два… На третий стало стыдно. Анна Павловна не ругалась, но так укоризненно смотрела на него, что дал он себе зарок: больше по будильнику не стучать, а сразу, как только он зазвенит, подниматься – пусть даже не проснувшись толком, пусть даже с закрытыми глазами. Проснуться ведь можно и потом, когда будешь умываться…
А скоро он стал просыпаться вместе с будильником. И оказалось, это даже приятно: чувствовать, что у тебя есть характер.
Мамке же на будильник было наплевать. Будильник можно было завести и во второй, и в третий раз – она его не слышала. Она спала так, словно на всю ночь проваливалась в глухую, глубокую яму, вытащить из которой мог ее только он, Юрка. При этом словами сделать ничего было нельзя, словами можно было только помочь действию: Юрка подходил к мамкиной кровати, тряс ее за плечи и приговаривал:
– Вставай, мам, ну вставай, пора.
Мамка невнятно мычала, отворачивалась, но он проявлял настойчивость. И в конце концов она открывала мутные глаза, спрашивала сонно:
– Что? Зачем?
– Что-что, – терпеливо втолковывал сын. – Вставать пора, собираться на работу.
Тяжелый то ли стон, то ли вдох… Мамка изо всех сил потягивается, замирает на минуту, потом садится на кровати. Сын бдительно следит за ней: если сейчас отвернуться, отвлечься на другие дела – мать снова опрокинется на подушку. И потому он командует:
– Подъем, подъем! Сходи в туалет, умойся…
– Тьфу, дурак, – произносит мамка первые внятные слова, и это означает, что она окончательно проснулась и за ней уже не надо следить: сейчас она встанет и сделает то, что сказано сыном.
А Юрка тем временем подогреет картошку, вскипятит чайник:
– Садись завтракать!
Есть мамка не будет. Она только нальет в чашку крепкого, до черноты, чая и будет медленно пить, с помощью чая окончательно оживая и возвращаясь к жизни. Вскоре она совсем придет в себя. Настолько, что обретет способность хохмить:
– И откуда ты такой на мою шею навязался?
– Откуда, откуда… Поди, и сама знаешь.
– Я-то знаю. А ты, поди, думаешь, аист принес? Ха… Переспала, с кем захотела, вот ты и получился.
– Ладно, собираться пора.
– Собираюсь, собираюсь… И что бы я без тебя, родимый мой, делала?
В мамкином голосе привычное утреннее ехидство, и это означает, что она, слава Богу, жива, здорова и готова к предстоящему рабочему дню.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…
Пушкина Юрка любит. Когда кто-то вслух читает Пушкина, даже про бурю, ему становится уютно, словно в морозный день у печки. А уж если читает Анна Павловна…
А еще под Пушкина
