Глухая Мята - Виль Липатов

Ракову же наплевать; заметив спрятанные улыбки парней, откровенную – Силантьева, он и бровью не ведет, а еще строже говорит:

– Раз нет соображений, расстановку произведу сам! Слушайте внимательно! – Он снова поднимается, надменный, суровый, несмущающийся. – Удочкин станет на сучкорезку, Изюмин – на штабелевку, Титов будет работать в ночную… Вот так! Расстановка окончательная! – отрезает он. – Я спрашивал, вы молчали, значит, окончательная!

– Расстановка правильная! – отзывается Никита Федорович. – Я согласный…

Но не все, видимо, согласны с Георгием Раковым. На том конце стола, где сидит Силантьев, слышится говор, шевеление, скрип табуреток, потом раздается голос Федора Титова:

– Ты это один думал – меня в ночную назначить? Или с кем еще посоветовался?

– Один! – отрезает Раков и медленно, неохотно поворачивает голову в сторону Федора. – Я должен, как бригадир, работать в день.

– Правильно рассудил! – гудит Никита Федорович, и к его голосу присоединяются еще голоса. Федор не может спервоначалу разобрать, чьи голоса, но потом узнает басок Силантьева, дискант Удочкина и даже баритон Бориса Бережкова. Поддержкой наполнены голоса лесозаготовителей, и Федор сникает, беспокойно возится на табуретке и, чтобы шум прекратился, выкрикивает:

– Да подождите вы! Я же не отказываюсь! Чего разорались!

И шум сразу стихает.

Покончив с вопросом о назначении Федора в ночную смену, Раков поворачивается к механику Изюмину, назначенному на штабелевку – работу для механиков необычную, редко ими выполняемую. В лесу механики передвижных электростанций в таком же почете, как и трактористы. Они своеобразная аристократия среди лесозаготовителей, связанных с техникой. Что скажет Изюмин? От согласия механика зависит многое – это единственный человек, который может по-настоящему заменить Семенова, он раньше не принимал участия в других работах.

– Ваше мнение, товарищ Изюмин? – спрашивает Раков, делая маленькую заминку перед словом «товарищ». Всего, может быть, долю секунды длится заминка, но лесозаготовители понимают, что к механику Раков обращается совсем не так, как к другим, что в прибавленном слове «товарищ» скрывается доля иного отношения к Изюмину, чем к другим.

– Вы согласны стать на штабелевку?

– Да! – коротко отвечает Изюмин, склоняя крупную, заседевшую на висках голову. – Можете продолжать дальше вашу беседу с товарищами! – прибавляет он вежливо.

– Ой, как хорошо! – неожиданно для всех восклицает Дарья, все время молча стоящая в уголке комнаты. – Ой, как хорошо! – повторяет она и радостно всплескивает руками. Она вся сияет оттого, что в бараке люди приходят к согласию, что вопросы решаются без споров и скандалов, что создалась дружная, согласная обстановка. Дарья, радостно рванувшаяся к Изюмину, вызывает у лесозаготовителей теплое, ласковое чувство, а Михаил Силантьев снова, как в то памятное утро, думает: «Глаза у нее, ну, ровно у матери! И вовсе не чумная она, а душевная!»

Но механик Изюмин по-другому откликается на восклицание Дарьи. Очень учтиво, очень весело, но насмешливо он спрашивает ее:

– Вы что же, Дарья Власьевна, сомневались во мне?

– Ой, что вы! – пугается Дарья. – Я и не думала!

– Я прощаю вас! – говорит механик и утыкается в книгу, появившуюся неизвестно откуда. Он как бы показывает этим, что разговоры окончены и что они, собственно, не стоят и выеденного яйца, – Изюмин и не думал отказываться от штабелевки, а, наоборот, горел желанием катать бревна.

– Теперь о рабочем дне! – говорит Раков. – Есть предложение работать по десять часов. Его вчера внес Семенов… Прошу высказываться!

Но высказываться никто не желает.

– Утвердить! – говорит Никита Федорович, поглаживая бороду. И никто не возражает ему.

– Мы организовались в единый коллектив! – торжественно восклицает механик Изюмин, бросая книгу, и в этот момент кажется, что у него под мышкой зажат пузатый портфель.

Глава четвертая

1

Григорий Семенов вторые сутки на ногах.

В одиннадцать часов утра выходит он из центрального поселка леспромхоза. На небе полыхает по летнему солнце, крутится колесом, окунается лучами в проклюнувшееся средь кустарников озерцо. Жарко по-настоящему. На ветластой осине дерутся, озорничают воробьи…

Рядом с Григорием шагает жена Ульяна, впереди перепрыгивает через лужицы мальчик лет десяти – Валерка. Они провожают отца. Идут берегом Оби. Неспокойна река – на ней, как и на земле, бегут журчливые ручейки; грязная, серая, источенная водой, пористая, как сыр, она готова двинуться на север. Если прислушаться, можно уловить звонкий треск льда.

– Валерий! – говорит Ульяна сыну. – Беги вперед, мне нужно с отцом поговорить.

Он послушно забегает вперед, разбрызгивает лужи. Капельки воды вспыхивают на солнце пологой радугой… Ульяна невысокая, смуглая, нос у нее с горбинкой, губы полные и растрескавшиеся, а профиль чуть-чуть мужской.

– Не тронулась бы река, Григорий! Ты где переходишь?

– У разбитой ветлы.

– Далеко! Смотри, Гриша, будь осторожен! – Она берет его руку, просовывает пальцы меж его пальцами, ласково пожимает.

– Не волнуйся, Уля! – благодарно говорит он.

– Не гусарствуй! – просит она.

Ульяна долго и внимательно глядит на Обь, на ручейки, потом на небо, раздумывает, ищет приметы близкого весноводья. Она приметлива, знает Обь, и, когда снова обращается к мужу, ее лицо спокойно.

– Как у тебя дела-то, бригадир? – спрашивает она, ласково сжимая его пальцы.

– Ничего! Рубим понемногу!

Ульяна замедляет шаги… Григорий для нее – открытая книга, набранная крупным шрифтом. Ульяна читает ее легко. Стоило ответить ему на вопрос – «ничего!» – и при этом небрежно, мельком улыбнуться, как поняла она, что неважно идет дело у бригадира в Глухой Мяте. Прямо об этом Григорий никогда не скажет: упрям он, настойчив и – уж она-то знает! – самолюбив. Странно уживаются в нем мальчишество, житейская непрактичность, застенчивая нежность с твердостью, упрямством, фанатической преданностью делу. В тот день, когда она впервые увидела Григория, ее поразила эта редкая смесь мужества и мягкости – поглядела Ульяна на губы, на подбородок Григория и подумала: «Ого! Этот человек способен на многое!» А перевела взгляд на глаза, на тонкие ноздри маленького носа и внутренне улыбнулась: «Мальчишка он еще, маленький и славный!» И еще одно поразило Ульяну – начитанной она была, большой книжницей и, поглядев впервые на Григория, подумала, что напоминает он чем-то молодого Петра, описанного Алексеем Толстым. Такой же долговязый, мелкоголовый, и губы гузкой, и руки аршинные, да и походка птичья, подпрыгивающая. «Вон куда метнула!» – посмеялась над собой мысленно Ульяна, но он именно таким остался в ее памяти. Разным был в жизни Григорий, неожиданным, но для нее всегда понятным.

– Успеете до навигации вырубить Глухую Мяту? – прямо спрашивает она.

Знает Ульяна, что на такой вопрос он ответит правду, но все-такн искоса следит за его лицом. Он на миг сжимает губы, вскидывает левую бровь – она у него подвижная, живая, – думает немного и отвечает:

– Думаю, что не успеем!

Ну вот – она не ошиблась! Ульяна шагает медленно, опустив голову, смотрит на носки аккуратных, начищенных хромовых сапог, плотно облегающих полноватую ногу. Говорит раздумчиво:

– Знаешь, Гриша, самое правильное – вести себя спокойно, командовать как можно меньше, а больше советоваться с людьми. Понятно – опыта ты не имеешь… А с Федором, по-моему, просто! Он неплохой парень! Я их семью знаю! Недавно у старшей сестры Федора роды принимала – отличный мужик родился! Хорошая семья! Я бы на твоем месте с Федором по-дружески обращалась, он на ласку отзывчивый. Попробуй, Гриша! Скажи ему, что племянник хорошо развивается, пять пятьсот тянет.

Ульяна говорит рассудительно, веско и по-прежнему смотрит на носки сапог, бережливо перешагивает через небольшие лужицы, а те, что побольше, обходит стороной, и вместе с ней, связанный переплетенными руками, шагает Григорий. Ему вспоминается, что вот так же рассудительно говорил директор Сутурмин, и говорил почти то же самое, что Ульяна.

– Народ в Глухой Мяте неплохой! Георгий Раков, Никита Федорович, Петя Удочкин… А главное, Гриша, нужно заработать авторитет! Это основное… Да ты и сам знаешь! – вдруг весело встряхивает головой она и замолкает.

Умный человек Ульяна. Понимает она, сердцем улавливает, что достаточно нравоучений, что нельзя переборщать, и разговор завершает шуткой.

– Ученого учить – только портить! – смеется она и без перехода спрашивает: – Как там Дарьюшка живет?

– Стряпает! Замечательно нас кормит Дарья!

– Милая женщина! – ласково произносит Ульяна. – Люблю я ее! Как она делает? – Ульяна останавливается, снимает пальцы с пальцев мужа и неизъяснимо прелестным, девичьим движением прижимает руки к груди. Глаза ее широко открываются, губы по-Дарьиному округляются – изумленно и мило. И Ульяна восклицает Дарьиным голосом: – Ой, мамочки, хорошие мои!