Площадь Революции: Книга зимы (сборник) - Борис Евсеев

Ух! Ух!

А ведь ясней ясного: если в чем и должна состоять революция, так это в том, чтобы вернуть все на место (ре-волютио, возвращение же!). Да, возвратить. Заставить женщину в муках рожать, а мужика в поте лица своего трудиться, хлеб добывать. А то сейчас все наоборот: оскопленные мужики рожать собрались, а баб – так тех революционизируют или пахать до седьмого поту с глаз долой отправляют! Но ведь это… Ведь это Божественная революция получается. Да, именно! Лишь одну Революцию мы сейчас втайне ждем и принять можем! Ре-волюцию – Всевышнего…

И Ре-волюция эта придет, чтобы декретом своим отменить первородный грех!..

А может, все проще? Может, мы все на Площади Революции оттого, что тогда, в 1905, в 1917 – чего-то недоделали? (В 1991-то поддельная революция была.) Недозамочили кого-то? Может, мы, попросту говоря, не довершили Революцию и теперь в наказание за это сто лет на Площади имени ее тупцуемся?

Не снимая красного картуза, она потрогала рукой остриженную часть головы: растущие волосы, прокалывая нежную кожу, зудели. Она потеряла мысль.

«Про что это я? А, вот про что… Надо нам с Площади Революции валить. Да куда? Вся беда – некуда нам, российским жителям, с Площади этой податься! В дом, в семью возвращаться – не приучены. В коллектив? Это только раньше возможно было. Вот и стоим на этой самой Площади: в селах, в городах и в пригородах. Привыкли за сто с лишним лет так-то стоять! Привыкли кричать “Долой!” и “Да здравствует!” Сначала “Долой царя!” – потом “Да здравствует царь!” “Долой лагеря!” – потом “Да здравствуют лагеря!” “Долой коммуняк!” – “Да здравствуют – коммуняки нацболистые!..” Осталось только крикнуть: “Долой себя!” И уж после этого кричать некому будет…

Остолопы мы. Олухи царя небесного. Или ты одна, Воля Васильевна, остолопиха?… Остолопиха, да не жертва! Так что никакого жертвоприношения у ног бронзового ревматроса тебе, сволочь дёмистая, не будет.

И вообще: где статуи – там духа нет. Одна железненькая, сжимающая грудь до синяков чувственность. Но и она теперь тебе, после мужика настоящего, не нужна…

Ох тяжелы, тяжелы статуи для глаза человеческого и для духа его. Может, с того-то Евстигней по сию пору – живой. Не успели, вишь ли, Воля Васильевна, дух его замуровать в бронзу! Они ведь, скульптуры… часть души забирают. Наверно, потому, что – полые. Им наша душа для заполненья собственных пустот, для обметания внутренних паутинок нужна!

Ну так свалю я от этих статуй и от тебя, сволочь демистая, свалю. Свалю, да только на дачу к тебе понаведаюсь скоро…»

Кожа Иова

В голове Волиной еще со времени первого выезда с дачи в Москву крепко засела одна мыслишка, одна комбинация. Да и Никта – кто б мог подумать – как помогла, как выручила!

Сегодня, в половине девятого вечера, одевая ее перед отправкой на решающее «задание», Никта накорябала на бумажке:

«Нацепишь “кожу”. Для особых случаев она. Военная! Свет – выключу. “Кожа” – в шкафу, на верхней полке. Через голову, мягко ее тяни!»

– А ну быстро скидовай все как есть! – заорала Никта ровно в восемь тридцать. – Пускай наш командир в дырочку на тебя позырит!

Воля нехотя смахнула на пол свои одежки. Тут Никта, гулявшая по комнате кошкой, чуть тронула плечом сплошной и широкий рычажок выключателя. Свет погас. Камерам слежения, которые успели починить, снимать было нечего.

Воля ощутила сильный толчок в спину, враз оказалась близ шкафа-купе, толкнула дверь влево, дверь поехала. Она влезла в шкаф, мигом нащупала на верхней полке что-то кисейное, мнущееся.

«Кожа»? «Кожа»! Схватив воздушную «кожу» двумя руками, приложила ее к темечку, к лицу, к затылку, бережно потянула вниз.

«Кожа» тянулась сладко, легко. Словно бы не встречая препятствий, мигом обволокла она Волино тело.

– Что там у вас? Со светом у вас что? – гавкал и бесновался у запертой двери Демыч.

– Открывайте, однако, бляхи-мухи! – ревел немой монгол Аблесим.

– Да я тебе, Демыч, давно говорила – справь проводку! Взлетим же на небо, к чертям собачьим! – визжала в ответ Никта. А Воле тихо шептала: – Кожа Ийова это! Так Демыч базлал! Ух и кожа! Ух, ух!

Свет включился, только когда Воля возвратилась на середину комнаты.

Никта мигом нацепила на Волю, уже надевшую трусики, особый пояс, закрепила на нем четыре петли, перекинула крепления через плечи. Лишь потом отперла дверь.

– Ну че? Всё на месте? – пьяно хихикала Никта, указывая Демычу на полуголую Волю.

– Н-ну… В общем… Пока…

– Я ж говорила – справь проводку. И сё, и сё будет хоккей! А теперь пшли вон отсэда! А то щё проводок не туда вставлю! И сё! И кранты вам!

Что дает «кожа», на вид не отличимая от тела, Никта объяснила перед самым выездом, на ухо, на кухне.

– Ета самая «кожа Ийова» – как второе тело. Только – лучшей! С тела ты не могешь проводки и всякую другую хрень оборвать! А с этой «кожи» – запросто! Ежели голой не побоишься в метре прошвырнуться… А? Не хотите ли пройтиться там, где мельница вертится? Липистричество сияет, и фонтанчик шпондыряет?… И ран никаких эта кожа не боится. И пуля обычная ее не берет… Ну а впридачу тебе – волчье сердце. Высушенное… Сгрызи его! Съешь!

– Откуда у тебя?

– Не скажу.

– Не буду, не могу я.

– Грызи! Сильней втрое станешь!

– Не могу я, противно.

– Тогда я… Сама съем!.. А ты – ты не бойся. В этот раз у них в плане – небольшой взрыв. Да еще думают где-то объявить: «Время псоглавых – приспело!» А тебе… Главно дело, на тебе «кожа Ийова»! Она – защитит, она укроет! Он, Йовушка етот самый, кожу на себя – еще когда натягивал! От потому ему ничего и не страшно было. Струпья и язвы по телу? Так они – сказывал Демыч – не на теле, на этой самой коже специяльной были. Печаль-тоска к сердцу подступает? И от их кожа защитит, не пропустит!

– Бред ты какой-то несешь, Никта. Бред сивой кобылы.

– Не. Не бред, Воля Васильевна. Кожу-то знаешь кто втихаря Йовушке етому сунул?

– Кажется, догадываюсь…

– Ну то-то ж. Секретно, без огласки так сунул! Тихим шепотом, может, че и сказал… Да только Йовушка Его услышал. Ты столичная… Мало в божественном петришь… А только сказано: «В утеснении отверзаю людям слух». Секешь? В утеснении – отверзает! От «утесненный» Ийов, да еще впридачу с этой кожей Божеской – все что надо и услышал, все выдержал, все перенес. С той поры не слыхать было про кожу про эту. А теперь – опять появилась! Ну так, может, и отдаст Йовушка кожу свою – нашими военными по новой выделанную – кому-то из особо страждущих, кому-то из претерпевших. Ну прощевай, подруга, навряд свидимся…

Отряхнулось одно воспоминание, одна мелодия – тут же прилетели другие.

«Где Андрей? – беспокоилась Воля. – Утром стукнул в окно, и все: ни слуху ни духу. Куда это он, мужик невидимый, подевался? Замерз в лесу, как тот Толя Морлов? Тогда – вот тебе “Эвридика” и “Замерзший Орфей”. Получи, твою мать! Да только не замерзнет он. Двадцать лет близ лесов прожил… А вот как же с ним потом пересечься? Если взрыва не будет, может, и удастся ускользнуть из Москвы. Но скорей – не получится. Никакая “кожа Иова” не поможет. Ну, на нет и суда нет. Двум смертям не бывать, а одной не миновать…

Так, может, все-таки рвануть? Рвануть всех этих партийных на станции, к чертям собачьим! За неправду, за грехи… За каждым грешок ведь какой-нибудь да числится. И в новую, и в Последнюю Революцию, в новый последний ПиаР – с головой… Ну а по окончании Последней-то Революции, – конечно, в Австрию-Швейцарию, в Лозанну или в Вену: либреттки сочинять, нового Лоренцо да Понте из себя корчить…

Или, как Евстигней, – в Тамбов?

Только нет, шалишь. Никакой музыки после взрыва не выйдет. Человек-то после взрыва воскреснуть еще может. Но только уже без музыки. И пока человек этот до настоящей музыки опять доберется – столетия пройдут… Вот и получается: отвержение музыки и слов ее организующих и в ней зашифрованных – и есть настоящий террор!

Ты присмотрись-ка, Воля Васильевна, как след к Евстигнею: он ведь предпочел со свету сгинуть, лишь бы не навредить никому. Никакими «обличениями» заниматься не стал. (Не искусство-с!) Никакую личность взрывному террору слов – подвергать не захотел. За то и свели его Сучьи Сыны в могилу…

«Время? Время!»

Глянув на часы, она мелко, как в диком болезненном танце, затряслась: сперва заходили ходуном плечи, руки, потом на секунду подогнулись колени, вслед за ними задрожало, кривясь на один бок, лицо. Так не трясло ее ни в Пустом Рождестве, ни на даче у Демыча.

Последняя минута. Шестьдесят ударов.

И тогда, словам ее вослед, встал, о словах этих горестно сожалея, встал меж двух тяжелящих сердце и взор метроарок, встал невдалеке от бронзовых скульптур и как бы вместо них, встал, превышая скульптуры ростом и превосходя их теплом и трепетом тела, – некто слабо видимый, едва воплощенный. «Иов, Йов!» – оборвалась гулким, далеким эхом на миг приостановившая бег Волина кровь.