Мечты о женщинах, красивых и так себе - Сэмюэль Беккет

Теперь он был мертв, мы сочли более уважительным выделить это в отдельный абзац, он умер и теперь ухмылялся крышке. Мертвая отрыжка, говорит Екклезиаст, суета сует, и быстрый свист. Благословенно будь имя Танатоса.

Белый Медведь:

чертыхаясь, богохульствуя, багровея от ужасного предчувствия, ступил, охваченный паникой, в водоворот. Неверной походкой, но целый и невредимый он вышел на противоположную панель.

— Разрази Бог ублюдков, — прорычал он, — разорви ублюдкам зад.

Он сорвал с себя огромную старую шляпу, и его голова засияла высоко над толпой. Он был гигантских размеров грузный мужчина. «Merde, — рычал он, — merde, merde». Все же ему стало легче оттого, что он вообще сумел перейти улицу. Бог милосерден, ему удалось пересечь улицу, пусть даже жизни в нем оставалось всего на глоток. Ну что теперь, черт подери, ему нужно купить? Oleum ricini[359] для хворающей сестры. Merde его сестре. Потом еще какая-то треклятая дрянь, которую он обещал добыть. Что это было? Напрягая каждый нерв, он внезапно вспомнил: курочка за два шиллинга для хворающей семьи. Merde его семье. В действительности они были очень милые, такие лапочки, и так добры к нему. Он заскрежетал зубами, он заскрипел ими в крайнем выражении чувств к своей хворающей семье. Ястребом выискивая oleum ricini и двухшиллинговых курочек (таких нет в природе) по всему прелюбодействующему городу.

Теперь он направил стопы туда, где, как ему было известно, он мог купить масло подешевле, он тяжело ступал, одышливый, сутулый, огромный, печатая шаг посередине панели. Он был поглощен ходьбой. Услышав, что его назвали по имени, и опознав месье дю Шаса, он учтиво приподнял старую шляпу.

— Если хочешь, — сказал он своим замечательным голосом с легкой лалляцией, — можешь пойти со мной и помочь мне купить склянку oleum ricini для моей проклятой сестры.

Они закрепились на местности.

— Merde, — сказал Б. М. дружелюбно, — моей сестре.

— Hoffentlich, — отозвался Шас.

Это было остроумно, и Б. М. громко расхохотался.

— Знаешь, — сказал он, — ты можешь понести мою сумку, если хочешь.

Шас взял сумку.

— В ней полно бульварных романов, — сказал Б. М., - для моей хворающей семьи.

— Чем она хворает? — поинтересовался Шас.

— Именно поэтому у меня такая тяжелая сумка, — сказал Б. М., - я устал, я действительно очень устал во время этого ублюдочного забега. При этом ты молод, а я стар…

Тут он повернулся и, злобно штурмуя поток прохожих, вторгся в аптеку, где был частым клиентом.

— Итак, он боится, — продолжил Шас, — быть…

Вот оно, худшее в Шасе, его слабость, его больное место, по которому преспокойно может нанести удар всякий из его врагов, это отвратительное производство текста, а также многочисленных оригинальных и непроизвольных наблюдений, призванных во имя таинственной целесообразности завершить строчку или куплет или катрен или фразу или абзац, читай любой отрывок, которому он стремился придать качество смутной завершенности, мы-то знаем, как такие вещи делаются. Анальный комплекс, что ни говори. Сколько раз Белаква, желая удовлетворить туманную нужду выразить словами утробную замогильность или что-то еще в этом роде, бормотал слог-другой заклинания: «La sua bocca…»,[360] «Qui vive la pieta…»,[361] «Еще до утра ты прибудешь сюда…», «Ange plein…»,[362] «Mais elle, viendra…»,[363] «Du bist so…»,[364] «La belle, la…», только для того, чтобы этот грязный маленький Бартлетт-из-коробочки[365] встрял со своим корытцем слов, ввел ослепительною цезарианца в блаженную ночь, залатал вдоль и поперек тихо умирающую мысль и барабанным боем загнал разум обратно в счетную контору. В такие минуты Белаква ненавидел своего дорогого друга. Не то чтобы Шас не был скромным человеком, не то чтобы ему, мы убеждены в этом, когда-либо приходило в голову хоть сколько-нибудь кичиться этим безошибочным чувством контекста. Речь идет, скорее, о сдержанном высокомерии, что было сродни его платоническим кувыркам перед Джинетгой, едва различаемой сквозь темно-розовые очки, сквозь пелену слез.

Зачем, зачем этот внезапный выпад в сторону Шаса, от которого и так не будет проку? Скоро он растает. Уж за это, надо думать, мы можем поручиться. Тогда зачем этот внезапный укол? Словоблудие, возмутительное сокрытие, elan acquis,[366] catamenia[367] currente calamo.[368]

Мы помним (возможно ли забыть такое!), что когда-то обмолвились, будто надеемся, что именно Шас удавит эту летопись гарротой. Теперь, по зрелому размышлению, мы поняли, что вполне можем обойтись без его помощи. Не исключено даже, что, разозлившись, мы женим его на бойкой Шетланд Шоли, а не на Джинетт Мак-Имярек, да, на другой, мы сделаем так, что эта другая тронет его сердце сказкой, рассказанной в сумерках слез, тщетных слез, пролитых среди вереска (поразительно, если подумать, сколько в этой книге слез и сумерек), вереск доходит ей до пупка, такая аккуратненькая девочка, просто один из пухленьких маленьких чистеньких ароматных спазмов Ницше, Фрейда, опопонакс и асафетида, в Дублине их полным-полно. Пусть только попробует досадить нам еще немного, и мы с ним это сделаем. Мы запрем эту пару в таламусе, пусть каждый день их подвергают психоанализу. Ни за что он не получит и клочочка занавеса, и роли в последнем действии он тоже не получит. Кстати, это самое меньшее, что может его ожидать.

Мы упоминали также, что для финальной сцены можем свистнуть Мамочку. Однако теперь, обозрев эту перспективу с достигнутых высот, мы думаем, что нам не стоит этого делать, нет, будет лучше, будет меньше хлопот, если она пребудет в почтенном покое там, где находится, и продолжит нежить, холить и журить (для ее же блага) свою прелестную дочь, откармливая ее, в ожидании подходящей немецкой партии, мясным салатом и венгерским гуляшом… Случайное упоминание, мимолетное воскрешение в памяти этой многоумной мультипары, нянчащейся с Мадонной и даже шевелящей губами в интересах ее ухажера, это приведет к развязке. Пусть остается там, где есть.

О занавесе: если его вообще опускать, ведь он, как вы догадываетесь, может просто сморгнуть словно веко Пексниффа,[369] в полном цветении предпредпоследнего изгиба, или, скажем, внезапно распасться на части, так вот, если вообще опускать занавес, то, нам думается, сделать это должен Белаква, вполне самостоятельно, кланяясь налево и направо, слегка покачивая станом под гром рукоплесканий. Теперь фигура требует, чтобы ее вели дальше. Фигура сулит противопожарный занавес, аварийные выходы, артистическое фойе и служебный вход в театр. Мы отвердим свое крохотное сердце и не пойдем. Что же мы, тяжело груженный трамвай, оперенный штангой? Мы любезно сообщаем фигуре, что, может быть, поможем ей в другой раз.

Итак, он боится, что…

— Где, — хотел бы знать Б. М., испытывая непреодолимое облегчение оттого, что склянка с маслом, целая и невредимая, лежит у него в кармане, — можно купить курочку ценой в два шиллинга? В большом магазине торговца птицей на Д'Олье-стрит, в «Брэдис» на Доусон-стрит или на рынке?

— Тебе придется бодрствовать всю ночь, — сказал Шас, — и отправиться в «Ле Алль» с первыми проблесками рассвета.

— Свиные колбаски Хаффнера, — Белый Медведь сузил поле исследования, — превосходны, но птица у него дорогая. И если моя семья думает, — он задвигал челюстями, — что я, обливаясь потом, потащусь на Джордж-стрит…

— Сэр, — сказал Шас, осторожно опуская на землю тяжеленную сумку, — теперь мне надо бежать. У меня встреча.

— Что ж, — сказал Белый Медведь, — надеюсь, она хорошенькая.

— С Белаквой, — сказал Шас, отказываясь играть. — Разве ты не видел его после приезда?

Б. М. угрюмо подтвердил, что встречался с ним накануне. И нашел его очень, как бы это сказать, изменившимся.

— Не переменившимся? — выразил надежду Шас.

Не Белому Медведю было об этом судить.

— Другим, — вот все, чем он ограничился. — О нем многие справлялись с нежностью.

— Это так, — сказал Шас, — что ж, — он подвинул сумку ближе к Б. М., - мне надо лететь.

Белый Медведь поковырял в носу и проглотил содержимое.

— В особенности, — сказал он, — Альба.

— Альба?

— Девушка, — вздохнул Б. М. — Ч-у-удесная девушка. Большой друг или была большим другом твоего друга и коллеги месье Либера.

— В самом деле…

— Что ж, — Белый Медведь устал от Шаса, — теперь мне надо бежать. — Внезапно он вспомнил о сумке. — Погоди, — прорычал он, — не убегай с моей сумкой. Если я приду домой без сумки, — сказал он лукаво, надежно ухватив ее за ручки, — знаешь, что со мной сделают?

Шас не имел представления.

— Меня побьют, — сказал Белый Медведь.

Они разлетелись.

Он нашел курочку, твердую и тугую и маленькую, tant pis, зато по указанной цене. Это была большая радость. Разрази гром ублюдочных грабителей. Полкроны за саблегрудую курочку. Merde. Шампанское он купит по дороге домой. Масло и птица пошли в сумку.