Полынь - Леонид Корнюшин

Маша раздумала идти домой переодеваться и прямо в шелковом платье, как была, направилась в поле на работу.

Задождило. Шли, налетая из-за бугра, из-за меловых залысин и речных отмелей бешеными волнами, грозовые летние ливни трое суток подряд. В овраге, что примыкает с севера к Нижним Погостам, поднялся обмелевший, оплошавший совсем ручей. Пополнела, грозя выбиться из берегов, Угра. В деревню отовсюду вместе с потоками воды текли дурманные запахи: хлеба, травы, хвои, гниющей листвы — падалицы. Не одна туча, обвисая черными крыльями, переползла через деревню, и не один раз думала Маша о своей быстро и диковинно переменившейся жизни.

Неделю спустя после поездки в Плосково она управилась около печи пораньше. Лешка со старым армейским чемоданом перешел жить в ее хату. Он торопливо мылил щеку, брился, посматривая на часы, — опаздывал на работу. Перед этим сдали хату Черемухиным, а с утра было решено в селе Лубки ставить другим пристенок.

Маша подошла сзади с блинной заболткой, с минуту смотрела в стриженный под бокс круглый Лешкин затылок, млела и терялась начинать этот тяжелый разговор, спросила наконец:

— Ты забыл? Нужно в сельсовет ехать.

— За каким бесом?

«Забыл!» — ахнула.

Она попыталась улыбнуться.

— Да расписываться!

— Не к спеху. Еще успеем.

— А я бы сейчас хотела, Леша, — робко настаивала она на своем.

— Я бы хотел слетать на Луну, — недовольно сказал Лешка. — Бумага — не главное. Умные люди говорят. — И смягчился: — Не горюй, что ты заволновалась?

— Понимаю, — согласилась она, припомнив многие разговоры об этом. Некоторые считали, что загс действительно не основа, а формальность.

После этого разговора поселилась у нее в душе неуверенность. А Лешка был на редкость приветлив, заботился. Кончив работу, сразу бежал домой, начинал хлопотать по хозяйству, носил воду, сам поил телку, даже белье полоскать как-то взялся, но Маша не разрешила:

— У нас же разделение труда.

Он поднес к глазам ее ладонь, всю вдоль и поперек изрезанную въевшимися глубоко в кожу морщинками, тронул мозолистую огрубелость.

— Тебе вон как трудно одной!

Она радовалась: «Верка завидует, все-то у нас пока хорошо. А с росписью действительно успеем». Но ночью опять пугалась: ей казалось, караулит где-то тут, близко, несчастье. Все чаще Лешка вздыхал, кряхтел, перемалывая в себе непонятные ей мысли, и в темноте ловила она антрацитовый блеск его глаз. О чем-то упорно, неотступно думал, что-то ломал в себе. По три-четыре раза за ночь вставал к окну курить, глядел в рябое от звезд небо, на луну, заливавшую синеватым светом деревню, пытался понять, чем недоволен, в голове вертелись обрывки ненужных слов: сам себе объяснить не мог. Голой пяткой растирал о половицу окурок, ложился. Зверствовал, выматывая ее, в яростной страсти. Потом, опершись на локоть, она искоса разглядывала в темноте выражение его лица.

— О чем думаешь, Леша?

— Спать хочу, — и отворачивался спиной.

Однажды, сидя сбоку постели, сказал ей холодным, чужим голосом:

— Бедно мы с тобой живем. Хата плохая. Тряпье кругом. Мебели никакой. У людей не так.

Маша хотела спросить у него, куда он денет деньги, которые заработает в Лубках, да передумала. Она только сказала:

— Были бы руки — наживем.

— В шибаях, может, и наживу, — усмехнулся Лешка.

…Дни напластывались один на один, нагоняли все новые заботы. После дождей по скошенному лугу зеленой бахромой закудрявилась отава. Вплотную подступила уборка яровых. Поспел ячмень, вызревала рожь.

Несмотря на засушливость, урожай ожидался толковый. Шевеля потресканными от ветра губами, Зотов высчитывал, сколько можно будет взять с гектара ячменя и жита. Но кукуруза — царица поля — никак не радовала: топырилась низенькая, чахоточная, хоть бы на развод где-нибудь налился початок. Половину скармливали, как и в прежние годы, на подножном скоту, остальную готовили под силос. Так в Нижних Погостах было из года в год.

Агроном Васильцов говорил, сам не веря словам:

— Ухаживать не умеем за кукурузой. А сеять мы ее будем. Без кукурузы не достигнем прогресса.

Это уже звучало как заклинание.

Дмитрий Лопунов напросился на заготовку леса в Брянскую область. Вернулся худой, с каштановой бородкой, но она не шла к его широким скулам и оттопыренным ушам. Как-то столкнулся с Машей на колодце.

Ока, зачерпнув воды, уже вдевала петли коромысла в дужки ведер. Почувствовала его взгляд на своем лице и фигуре, покраснела.

— Без свадьбы жить стала? А я-то думал: водчонки попью на свадьбе, — сказал он и улыбнулся натянуто; тот же застенчивый и любит, как и прежде.

— Времени не было, но мы сыграем, — пообещала она и закраснелась; в ней где-то под сердцем кольнуло больно: «Правда ведь, без свадьбы живем, как что украли».

— Счастлива?

— Да. Мы не ругаемся, — холодновато проговорила она. — Мне другого счастья и не надо.

Разошлись. У своего плетня она оглянулась; Митя все стоял у колодца, словно врос в землю. Но ей не было жаль его.

Под навесом сарая Лешка тесал доску. Взмокший чуб лип ко лбу, тугие, крепкие связки мускулов шевелились на руках. Маша, присев, ласкала искрящимися глазами его сильную фигуру. Муж!.. Вот он, красивый, единственный на деревне, по которому многие сохли, теперь он ее, и, когда будет трудно (мало ли что выпадет в жизни), можно спрятаться за этой широкой спиной. Раз он рядом, около, ничего ей не страшно. Лешка, с ходу воткнув в стулец свой ловкий сверкающий топор, подошел, обнял неумело, опалил ее дыхание мужским потом, табачным перегаром.

Она, уткнувшись лицом в его грудь, придушенно, по-голубиному, рассмеялась.

— Ты что? — спросил он, пыхнув желтым самосадным дымом, и тоже засмеялся.

— А так… Хорошо… ты дома.

— Эх, теря-метеря, моя труженица, — он чмокнул ее в ухо, приглядевшись, спросил: — Смотри, Мань, у тебя тут родинка, как картечина, а я и не знал.

— У тебя тоже на плече, я видела.

— Разве?

— Ага. Говорят, будто к счастью.

— Предрассудки.

Лешка притушил папиросу, окурок положил в железную коробочку, взглянул на нее ласково:

— Что же мы, давай свадьбу устроим? А то так… нехорошо.

— Правда, Леша, — кивнула она, — нехорошо.

— Как раз в это воскресенье можно. Справим в батином доме: К нашим пойдем. Ты с ними незнакома.

— Я их знаю, — и посмотрела ему в глаза. — Давай сперва распишемся. А так… не по-людски, плохо.

Ответил не сразу.

— Предрассудки это. А кто вообще узнает? — И докончил подчеркнуто-весело: — Потом, Маня, свадьба же поважней расписки.

Промолчала: «А и то верно».

Село Кудряши, где жили родители Лешки, — в четырех километрах от Нижних Погостов. Маша любила туда ходить еще девчонкой на гари по ягоды и орехи. Как-то раз она пила у них воду и пережидала дождь — это было года три назад, а Лешка чинил во дворе велосипед и даже не заметил ее.

Маша засобиралась, готовясь к свадьбе. В хате перевернула все.

Сходила в поселок Вырубы в парикмахерскую, сделала высокую прическу, отчего как-то выросла, похорошела. Две ночи спала, оберегая ее, чтоб не смять.

Готовились к веселью и в Кудряшах — туда ездил Лешка. Устинья, ничего толком не выпытав у сына, какую он приведет сноху, тайком вздыхала, чуя неладное, возясь около печи, как-то бросила:

— Слыхала, голь-моль. Влипнул, видать, Лешка-то.

Афанасий Петрович, муж, прикрикнул:

— Много ты знаешь!

Пришла наконец суббота. Кругляков отпустил Машу немного раньше с работы, предчувствуя, что и ему в этом деле должна перепасть изрядная выпивка. Она пригласила его на свадьбу. Кругляков, щуря кошачьи глаза, быстренько согласился, не дал себя упрашивать.

— Явимся, не сомневайся.

Дед Степан с тревожным изумлением следил за Машей с печки: он только что выпарился в бане и там обсыхал по-тихому.

— С телкой и курями не хлопочь, сам управлюсь, — сказал он, кашляя.

— Я сготовила, ты только снеси, — и, сияя глазами, выбежала на проулок.

— Куда ты? — спросил Лешка.

— К девчатам сбегаю, позову на свадьбу.

— Много не зови. Мы по-узкому, — наказал.

Она сообщила пятерым из своей бригады, а потом побежала к Вере. Вера неожиданно обрадовалась, хоть и таила неприязнь к ее нареченному, и они вдвоем всплакнули.

— Дай мне свое белое платье, — попросила Маша.

— Счас, из сундука выну, — засуетилась Вера. — Мой бог, и туфли же надо!

— Да ты потихоньку, чтоб мать не видела.

— А то сама не знаю?

Перед вечером они вышли из деревни. Дорога круто огибала песчаный, с лысиной бугор; туман наплывал дымом в лощину, пластаясь по кустарникам. В золотом закатном мареве стлалась впереди, как ковер, равнина. Маша крепко держалась за Лешкин локоть, крупно вышагивая, старалась не отстать. Вся ее жизнь рисовалась ей такой же прямой и широкой, как эти родные поля и перелески. Нижние Погосты пропали, но, взойдя на холм, она увидела свою старую хату с кленом под окошками, поваленный плетень — и не удержалась, всхлипнула.