Люди книги - Джеральдина Брукс

Посмотрел в микроскоп, проверил, центрован ли образец, и направил на него с двух сторон узкие полоски света. В любой другой лаборатории, включая мою домашнюю, на десяток спектральных снимков уходят часы. Каждая молекула испускает свет разных цветов спектра. У некоторых веществ спектр смещен в сторону ультрафиолета, у других — в инфракрасную. Получается, спектр молекулы все равно что отпечаток пальца. Новая игрушка Раза была инструментом последнего поколения: менее чем за минуту выдавала двести спектральных изображений. Я с завистью смотрела, как на компьютерном экране по решетке, измеряющей коэффициент поглощения света, запрыгали зеленые линии. Раз вглядывался в экран.

— Странно, — сказал он.

— Что?

— Пока не уверен. Дай посмотреть другой образец.

Он взял конверт и повторил операцию с другим пятнышком. В этот раз на экране появилась совершенно другая картина.

— Ха, — сказал он.

— Что ты хочешь сказать своим «ха»?

Меня даже пот прошиб.

— Минуточку.

Раз снова поменял стеклышки, и снова та же картина. Он постучал по клавишам компьютерной клавиатуры. Другие полоски, желтые, красные, оранжевые и голубые, запрыгали по зеленой решетке.

— Ха! — снова сказал Раз.

— Раз, если ты не скажешь, что ты видишь, я проткну тебя твоим собственным скальпелем.

— То, что я вижу, абсолютная бессмыслица. Это еврейская рукопись, верно? Ты вроде бы говорила, что это Аггада?

— Да! — чуть ли не рявкнула я.

— Стало быть, вино, которое на нее пролилось, должно быть кошерным?

— Ну конечно. В Пасху пьют только кошерное вино.

Он откинулся на спинку стула и отодвинулся от стола, чтобы взглянуть на меня.

— Ты что-нибудь знаешь о кошерном вине?

— Немного, — сказала я. — Только то, что обычно оно сладкое и противное.

— Не в эти дни. Есть замечательные кошерные вина, которые делают на Голанских высотах, да и не только там.

— Ты что же, такой эксперт? Ты ведь не еврей. Или и еврей тоже?

Родословная Раза была такая запутанная, что от него чего угодно можно ожидать.

— Нет, не еврей. Но можно сказать, что к вину я испытываю религиозное чувство. Вспомни, что шесть месяцев я провел в Технионе, в Израиле. Я тогда работал над артефактами, обнаруженными после средиземноморского кораблекрушения. Ну вот, подружился там с женщиной, семья которой владела виноградником на Голанах. Очаровательное место, я провел там много времени, особенно в период сбора урожая. Считай, что тебе повезло.

Он закинул руки за голову и отклонился на стуле, лукаво улыбаясь.

— Раз, это замечательно. Но ради бога, какое отношение это имеет к пятну?

— Спокойствие, я все тебе расскажу.

Он вернулся к экрану и указал на высокий пик:

— Видишь? Это протеин.

— И что?

— А в кошерном вине протеина быть не должно. В традиционном виноделии для осветления используют яичный белок, так что там можно ожидать следы протеина. А в кошерном вине запрещено использовать продукт животного происхождения. Для осветления они традиционно используют мелкую глину.

Он нажал на две клавиши и показал второй образец.

— Вот этот выглядит, как и положено.

— Так что ты хочешь сказать? То, что они на одну и ту же страницу пролили два вида вина? Это вряд ли возможно.

— Нет, я хочу сказать, что в пятно попало что-то еще.

Он нажал еще на одну клавишу, и экран снова ожил — расцвел яркими полосками.

— Я запросил библиотеку всех спектральных снимков, которые мы делали в нашей лаборатории, поискал то, что совпадает с нашей картинкой. И вот оно. Видишь эту голубую линию? Она почти точно совпадает с зеленой линией первого образца и указывает на то, что попало на страницу и смешалось с вином, оставившим пятно на твоем пергаменте.

— Ну? — я почти орала. — Так что это?

— Эта голубая линия? — спросил он спокойно. — Это кровь.

Винные пятна

Венеция, 1609

Introibo ad altare Dei [14].

В голове гудел серебристый, дрожащий перезвон колоколов. Казалось, звонари колотят по обнаженной внутренности черепа. В поставленной на алтарь чаше плескалось вино. Он встал коленями на пол, прижал лоб к жесткому полотну. Постоял так с минуту, сквозь алтарное покрывало проступал холод мрамора. Когда поднялся, на ткани осталось маленькое потное пятно.

Старушки погрузились в молитву и не заметили, что, встав, он слегка покачнулся. Их головы в потертых шалях были опущены. Только алтарный мальчик, с глазами, блестящими, как у тритона, недоуменно сдвинул брови. Черт бы побрал эту молодежь и их быстрые мысли. Он старался — Господь знает, как старался — сосредоточить свой мозг на Святых Дарах, но все еще ощущал слабый запах предрассветной рвоты.

Во рту пересохло. Слова прилипали к языку, словно пепел сожженного пергамента. Словно пепел при последнем сожжении книг, падавший горячим дождем. Клочок упал на сутану. Когда он поднял руку, чтоб сбросить его, заметил, что слова все еще видны, бледные, призрачные буквы на обуглившемся фоне. А затем они обернулись в пыль и улетели.

«Per ipsum», — он поднял тело над кровью Христовой и обозначил в воздухе крест. «Et cum ipso, — долой дрожь, — et in ipso» [15]. Хлеб небесный крутился над потиром, как шмель. «Est tibi Deo Patri omnipotenti, in unitat e Spiritus Sancti, omnis honor et gloria» [16]. Далее очень быстро прочел «Pater Noster», «Libera Nos», «Angus Dei» — молитвы с просьбой о спокойствии, святости и благодати — и наконец дошел до благодарения «Deo gratias». Тут он наклонил чашу и почувствовал, как кровь Христова — прохладная, вязкая, восхитительная — унесла тошноту, горечь и ужасную дрожь плоти. Повернулся, передал потир служке. Глаза мальчика, слава Богу, были закрыты, и мысли спрятаны за густыми ресницами. Священник пошел к алтарной ограде и принялся укладывать яркие белые облатки на заскорузлые языки старых прихожанок.

В ризнице после мессы Доменико Висторини снова почувствовал на себе испытующий взгляд мальчика: тот смотрел на его дрожащие руки, снимавшие епитрахиль и сражавшиеся с узлом на поясе.

— Что ты медлишь, Паоло? Сними сутану и ступай. Я видел на мессе твою бабушку. Иди же, проводи ее.

— Как пожелаете, падре.

Мальчик, как всегда, говорил с преувеличенной вежливостью. Даже слегка поклонился. Висторини порой думал, что лучше бы он ему нагрубил. Но Паоло вел себя безупречно, как в церкви, так и вне ее, не давал священнику повода для недовольства. Презрение мальчика выражалось лишь в долгих оценивающих взглядах. Вот и сейчас он пронзил его глазами и отвернулся, чтобы раздеться. Его ловкие, экономные движения были так не похожи на копошенье Висторини. Мальчик молча вышел из комнаты.

Оставшись один, Висторини открыл шкафчик с неосвященным вином. Пробка вышла из графина с мокрым, чмокающим звуком. Он облизнул губы. Холодный графин запотел. Висторини поднял его осторожно, так как руки все еще дрожали. Сделал большой глоток, еще один. Ну вот, лучше.

Он хотел было поставить пробку на место, но потом представил ожидающее его утро. Представительство папской инквизиции в Венеции не жаловали. Об этом говорили и мрачные, плохо обставленные помещения, которые дож выделил для ее членов. Висторини полагал — дож сделал это специально: надо было показать, что любимцы Рима занимают подчиненное положение в государстве, где только он и его Совет десяти принимают важные решения. В любом случае, раньше полудня выпить не удастся. Висторини снова поднял графин и сделал большой глоток, потом еще один.

Походка Висторини была почти бодрой, когда, закрыв боковую дверь, он вышел в молочный свет раннего утра. В узкий переулок заглянуло солнце, отбросив рваную тень от линии крыш на водную гладь канала. По каменным стенам весело заплясали отсветы водяных бликов. Колокол Марангона, самый гулкий в Венеции, возвестил о начале рабочего дня на Арсенале и открытии ворот Гетто. Захлопали ставни, купцы готовились к торговле на площади перед церковью.

Висторини глубоко вздохнул. Тридцать лет прожил он здесь и полюбил свет и воздух Венеции, запахи моря и мха, плесени и влажной штукатурки. Он попал в город шестилетним мальчишкой, братья в приюте для сирот помогли ему оставить в прошлом воспоминания, акцент и привычки иноземца. Они внушили ему, что горевать о прошлом — постыдно и нечестиво. Это проявление неблагодарности за нынешнее благополучие. Ему помогли выбросить из головы мысли об умерших родителях и недолгой жизни в родном доме. Но какие-то отрывочные картины врывались иногда в его сны или в те моменты, когда воля была ослаблена хмелем. И в этих образах прошлое было залито ярким светом и пахло пылью, принесенной горячим ветром.

Он шел по мосту, смотрел по сторонам: лодочник доставил мясо в лавочку, прачки стирали белье в канале. Узнал он и нескольких прихожан. Поздоровался с ними, перебросился парой слов, осведомился о здоровье близких. Безногий нищий тащился вперед, помогая себе обрубками, бывшими некогда руками. Великий Боже! Висторини мысленно помолился за человека, безобразие которого было так ужасно, что даже врач не смог бы смотреть на него без содрогания. Сунул монету в страшную конечность нищего и затем, превозмогая отвращение, возложил ладонь на покрытую струпьями голову и благословил его. Нищий ответил звериным рычанием, которое, должно быть, означало благодарность.