Апостол, или Памяти Савла - Павел Сутин

До ближайших ауспиций я не желаю ничего слышать о парфянах! Пусть уж это будет заботой наместника. Он вошел во вкус восточной дипломатии. Наместник, как я знаю, взял под свое крыло одного всадника, неугодного в метрополии, и тот вполне хорошо совершает дипломатические ходы. Да и я, кажется, отравлен Востоком – стал писать с несвойственными мне прежде длиннотами.

Госпожа Орестилла в восхищеннии от шелка, что Вы подарили.

И вот еще что. В разговоре с Каиаху обмолвитесь невзначай: принсепс, как Вам стало известно, намерен понизить закупочную цену на ливанский кедр…»

…часть пути, от Гаваона и до самых Долинных ворот, он подогревал в себе злость. И хоть она уже уступала место усталости, но он не давал злости остывать. Он стер колени о чепрак, сбил зад о каменный хребет коняги, лицо покрывала корка пыли, и струйки пота оставляли зудящие дорожки на висках. Временами он ронял подбородок на грудь и погружался в зыбкую дрему. Лошадь спотыкалась – и он вскидывался, хватаясь за холку. Но все берег свою злость.

Он второй день ехал в Ерошолойм на казенных лошадях, низкорослых и худых (а особенно хороша была эта – буланая кобыла с подставы в Бет-Хороне). И час за часом разучивал речь, полную яда и укоризны. Он злобно думал, как войдет в кабинет Нируца и – неторопливо и едко – наговорит дерзостей.

Но на подъезде к Ерошолойму в нем уже не осталось злости – одна только мучительная усталость. И ломота в пояснице, и жгущее саднение у колен, и отвратительное ощущение пыли в носу и в уголках глаз.

Выбравшись из опостылевшей Лидды, он положил себе проехать до Ерошолойма за два дневных перехода. Путь лежал через Бет-Хорон и Михмас. А если свернуть от Михмаса на север – в двадцати милях стоял город Эфраим. В Михмасе Севела выискал здание администрата. В дверях его почтительно встретил ветеран из местных. В городишке он был и за начальника почты, и за начальника стражи. Старик увидел, какая важная птица залетела в Михмас, и угодливо засуетился – вставал, садился, брался за стилос, потом откладывал стилос, преувеличенно внимательно записывал в лист следования, по десятому разу рассказывал, как лучше выехать на Ерошолоймскую дорогу, хотя других дорог близ Михмаса не было. Севела с некоторым усилием вытащил из пальцев без умолку лебезящего начальника лист следования, поблагодарил и поскорее вышел из приземистого домика. В пустой таверне у городского вала он поел пресного мяса и ополоснул лицо из бадьи.

«Всего двадцать миль до Эфраима, рукой подать, – подумал он и смахнул капли с бровей. – Можно доехать еще до заката. Я полтора месяца не писал отцу. Завтра же напишу. Какие-то двадцать миль. Сколько раз я въезжал вечером в Эфраим… Как будто это было не со мной».

Он встал на колоду, переполз в седло (потертости на коленях саднили мучительно), ударил пятками, и кляча потрусила на восток.

После полудня он дважды встречал конные патрули, показывал жетон, верховые сонно салютовали. Он ехал милю за милей, изредка отпивал из баклаги. Солнце пекло немилосердно. За крупом кобылы поднималась пыль и долго висела в воздухе вытянутым облаком. Иногда он переводил кобылу на рысь. Кляча засекалась и храпела, Севела подгонял ее с опаской.

«Если костлявая тварь падет, то это станет последней каплей моих мучений, – думал он. – Если вернусь в Ерошолойм пешим, у меня не достанет сил плюнуть Туму в лицо».

По обе стороны дороги лежали маленькие поля с гречихой и пшеницей в обрамлении кустарника и полуразвалившихся низких стен из песчаника. Вспархивали зяблики, гудели оводы. Ближе к вечеру подул ветерок, солнце опустилось к холмам, дорога пошла вверх. По склонам вились плетеные изгороди виноградников. За одним из холмов, далеко впереди, просунулся, как грязный зуб, узкий четырехугольник Гиппиковой башни. Потом стала видна стена дворца Ирода – тонкая коричневая полоска. Севела заторопил кобылу – и напрасно, кляча выбилась из сил более самого Севелы. Ерошолойм понемногу становился ближе, из большого бурого пятна на фоне блекло-зеленых холмов стали проступать, как крохотные ячеи, домишки Верхнего города. Из колышащегося марева выступила башня Мариаммы. И вот Ерошолойм стал отчетливо виден – изящный абрис акведука, скопище лачуг Нижнего города, различались уже контрфорсы Первой стены и белый купол Иродовой базилики. Солнце опускалось к лысым верхушкам окрестных холмов, к Долинным воротам тянулась вереница возов – чей-то поздний обоз входил в город. Совсем скоро Севела проехал перекресток с дорогой в Вифлеем.

Его путешествие окончилось, он въезжал в город Ерошолойм.

Постовой у арки отклонил вперед копье, Севела натянул повод, нащупал в складках трабеи жетон на ремешке и показал. Долговязый легионарий вгляделся, вытянув шею, выпрямился и уставно пристукнул древком. Севела кивнул. Постовой качнул головой в начищенном шлеме и шагнул в сторону, пропуская всадника под арку. Севела ударил пятками, и измученная буланая кобыла с бет-хоронской подставы трясуче внесла его в тень. Запахло сырым кирпичом и дегтем. Над головой проплыли трещины оштукатуренного свода. Обдало прохладой, и Севела взбодрился – он вернулся в Ерошолойм, его не доконали Лидда и старый болтун, жестокое солнце, оводы, пыль и дрянная еда.

За воротами он повернул налево.

Во дворе башни Фасаила было безлюдно в тот час. Вечерний ветерок всплесками поднимал рыжую пыль с плит, над кровлей дворца Ирода кружили голуби, жара спала. Курсант в серой тунике, упираясь грудью в перекладину, с тягучим скрипом проворачивал колодезный ворот. Стражник у дверей встал с порожка и вышел из-под навеса. Севела спешился и бросил узду на холку. Кобыла грустно покосилась дымчатым глазом и принялась выщипывать пучки жухлой травы, пробивавшиеся между выщербленных плит двора. Подошел караульный, отсалютовал и принял повод.

– Майор Нируц в присутствии? – сипло спросил Севела и выхаркнул темную слюну.

– Да, капитан, – караульный потянул кобылу в сторону. – Ждет вас с полудня, капитан. Велел передать, чтобы вы проследовали в его кабинет. Прикажете воды?

– Да, капрал, полейте. Очень обяжете меня.

Он развязал тесьму на шее и бросил пропыленный плащ на круп клячи. Та испуганно присела на задние ноги и всхрапнула. Капрал отвел кобылу к бронзовому кольцу в стене. Севела расстегнул пояс, положил его у ног, стер шейным платком пот со лба и со стоном размял поясницу.

Капрал, сопя от натуги, поднес полную до краев бадью. Севела наклонился, уперся локтями в колени, и стражник полил ему на голову.

– Уф… – Севела выпрямился и ладонями отер лицо. – Так вы говорите – майор у себя?

– Приказал немедленно пригласить вас, капитан. Ваша туба, капитан.

Он подал Севеле пояс с тубой. Там лежали списки речей проклятого старого болтуна.

– Благодарю, капрал, – Севела подхватил пояс и пошел к входу. – Прикажите принести воды с лимоном в кабинет майора Нируца. Ваш вечный должник, капрал.

Стражник потрепал клячу за холку и повел ее к каменному корыту в углу двора, поить.

Севела поднялся на второй этаж, прошел по узкой галерее. Возле дубовой двери с медными петлями он остановился, хотел было постучать, но потом просто толкнул дверь, вошел и громко сказал:

– Я вернулся, мой майор! Я принес тебе все свое удручение последних двух недель, мой майор!

– Превосходно, – сказал Нируц. – Вот ты и объявился!

Нируц стоял у окна, изящный и нарядный, темные волосы промыты и расчесаны, белизна туники, казалось, делала воздух в кабинете свежее. И даже ногти на ногах – Севела видел их сейчас, Нируц всегда носил открытые матерчатые сандалии – были чисты и отполированы.

Вот этому-то человеку не пришлось трястись по пыли и жаре два дневных перехода, подумал Севела. Этот человек не имеет касательства к лошадям с подстав, пыльным дорогам и дрянной еде в придорожных лавках.

– Отчего ты поджимаешь губы? – спросил Нируц. – Ты что, не рад, что вернулся?

– Я рад. Я две недели мечтал о том, как приду к тебе и выскажу все об этой поездке. «Объявился»… Ты говоришь так, будто я вернулся из отпуска.

– Сядь, прошу тебя, – просительно сказал Нируц. – Ты думаешь, что съездил впустую? Так?

Севела опустился в кресло.

– Мой Тум, я потратил время зря. Две недели я потратил зря.

Нируц сокрушенно покивал и развел руками.

– Две докладные я тебе послал, и ты знаешь, что я думаю об этом Цукаре, – сказал Севела. – Десяток пустобрехов с ним. Обычные болтуны. Спрашивается, почему ты делал такие страшные глаза?

– Но позволь…

– «Запиши до слова», «не упусти ни одной малости»… «Я уверен, что поездка будет важной»… Две недели без бани, две недели болтовни и молитв! И, кстати сказать, две недели без Иды… А теперь ты говоришь, что я «объявился». Мне следовало вернуться уже через три дня! Почему ты не отозвал меня сразу?

– Не сердись, – миролюбиво сказал Нируц. – Тон твоей первой докладной я отнес на счет твоего раздражения. Я хотел, чтобы ты убедился.