Последний полицейский - Бен Уинтерс

– Очень умно, детектив Пэлас.

– Спасибо, – киваю я. – Расскажите о Питере Зелле.

– Давайте сперва сделаем заказ.

– Мисс Эддс!

Она умоляюще протягивает ко мне руки:

– Прошу вас!

– Хорошо. Сперва закажем поесть.

Потому как я уже вижу, что она будет говорить. Расскажет мне все, о чем умолчала. Я чувствую, это только дело времени, и меня накрывает нервозность, сладкий гул предвкушения под ребрами. Как на свидании, когда понимаешь, что тебя поцелуют на прощание, а может быть, поцелуем и не ограничится – это просто дело времени.

Эддс заказывает «бекон-лук-томат», и Руфь-Энн одобряет: «Хороший выбор, милая». Я беру омлет из трех яиц с ржаным тостом. Руфь-Энн сухо напоминает, что кроме яиц существуют и другие блюда.

– Ну вот, – говорю я, – заказ сделан.

– Еще минуту. Поговорим о вас. Кто ваш любимый певец?

– Боб Дилан.

– Любимая книга?

Я отпиваю глоток кофе.

– Сейчас читаю Гиббона «Упадок и разрушение Римской империи».

– Угу, – кивает Эддс, – а любимая какая?

– «Хранители». Это комикс восьмидесятых…

– Знаю.

– Почему Питер Зелл звонил вам каждый вечер ровно в десять?

– Проверял часы.

– Мисс Эддс!

– Он был морфинистом.

– Что?

Я вижу ее профиль, она отвернулась к окну. Я ошарашен. С тем же успехом она могла заявить, что Зелл был вождем индейцев или генералом Советской армии.

– Морфинистом?

– Да, кажется, это был морфий. Точно, какой-то опиат. Но это раньше… то есть теперь он, конечно, мертв, но я хотела сказать… – Она сбивается, качает головой, продолжает уже гораздо медленнее: – В прошлом году он недолго принимал наркотики, а потом бросил.

Она говорит, я слушаю и записываю дословно, а краем сознания вцепляюсь в новую информацию: «наркоман, какой-то опиат, недолго» и принимаюсь ее грызть, добираясь до сердцевины, пытаясь переварить. И понять, правда ли это.

– Зелл, как вы, наверно, уже поняли, не склонен был украшать себе жизнь, – продолжает Эддс. – Ни выпивки, ни кайфа, ни даже сигарет. Ничего.

– Верно.

Питер играл в «Подземелья и драконы». Питер расставлял по алфавиту пакеты с завтраками. Сводил в таблицы актуальные данные и анализировал их.

– А вот прошлым летом, когда все началось, он, наверное почувствовал, что надо как-то все изменить, – она мрачно улыбается. – Изменить образ жизни. Мне он, между прочим, все это рассказал уже потом. В принятии решения я не участвовала.

Я записываю: «прошлым летом» и «образ жизни». Мои губы щекочут вопросы, но я заставляю себя молчать и сидеть смирно. Раз уж начала говорить, пусть договаривает.

– Но вот, понимаете, как видно, запрещенные вещества не пошли ему впрок. Или сначала пошли, а потом что-то испортилось. Так бывает.

Я киваю так, будто знаю, хотя все мои сведения на этот счет ограничены учебным курсом и детективными фильмами. Лично я похож на Питера – разве что изредка пива выпью.

Ни травки, ни табака, ни алкоголя. И так всю жизнь. В шестнадцать лет тощий будущий полицейский читал в ресторане дешевое издание «Игры Эндера», пока его друзья, выскочив на стоянку, делали по затяжке из лилового керамического бонга и возвращались, пошатываясь и хихикая, к столику – вот к этому самому. Не знаю почему – просто мне не хотелось.

Подают заказ, и Эддс замолкает, разбирая свой сэндвич на три кучки: овощи отдельно, хлеб отдельно, бекон – на самый дальний краешек тарелки. Я внутренне содрогаюсь, обдумывая свалившиеся на меня с неба новые кусочки головоломки, пытаясь ухватить их и расставить по местам, как в старой компьютерной игре.

Астероид. Обувная коробка.

Морфий.

Дж. Т. Туссен.

12,375. Двенадцать целых триста семьдесят пять тысячных… чего?

«Внимание, Генри! – мысленно напоминаю себе. – Слушай, не опережай события».

– Где-то в октябре Питер бросил, – Эддс рассказывает, закрыв глаза и откинув голову назад.

– Почему?

– Не знаю.

– Пусть так.

– Но ему было плохо.

– Синдром отмены.

– Да.

Я записываю, пытаюсь нанизать кусочки на ось времени. Голос старого Гомперса, пропитанный джином и болезнью легких, рассказывает, как Питер сорвался на работе, накричал на девушку. Костюм астероида. В ночь на Хеллоуин.

Эддс продолжает:

– С морфия сойти трудно – практически невозможно. Я и вызвалась помочь парню. Посоветовала немного посидеть дома, а я ему помогу.

– Так…

«Неделю? – вспоминал Гомперс. – Две недели? Я думал, он совсем ушел, а он снова объявился, ничего не объяснял, стал прежним».

– Я ничего особенного не делала, просто заглядывала к нему по пути на работу. Иногда в перерыв. Проверяла, все ли у него есть, приносила свежее белье, суп, всякое такое. У него ведь не было ни семьи, ни друзей.

За неделю до Дня благодарения, рассказывает она, Питер пришел в себя. Ноги еще дрожали, но он был готов вернуться на работу, к своим страховкам.

– А ежевечерние звонки?

– Да, вечерами тяжелее всего, а он жил один. Каждый вечер звонил мне, докладывал. Я убеждалась, что он в порядке, а он – что кому-то нужно услышать его голос.

– Каждый вечер?

– Я когда-то держала собаку, – говорит Эддс. – Она требовала намного больше забот.

– Почему же вы сказали, что не были близки?

– Мы и не были. До прошлой осени, когда все это началось, мы даже не разговаривали.

– Почему же вы пошли ради него на такие хлопоты?

– Пришлось, – она опускает глаза, отводит взгляд. – Он мучился.

– Да, но вы тратили столько сил и времени. Особенно по нынешним временам.

– Вот именно, – она уже не прячет взгляд, смотрит на меня в упор блестящими глазами, словно бросает вызов: посмей-ка отрицать такой неправдоподобный мотив, как обыкновенная человеческая доброта. – Особенно по нынешним.

– А синяк?

– Под глазом? Не знаю. Появился недели две назад. Он сказал, что упал с лестницы.

– Вы поверили?

Эддс пожимает плечами:

– Я же сказала…

– …Что вы не были близки.

Она согласно кивает.

И тут меня охватывает странное сильное желание потянуться через стол, взять ее за руку, сказать, что все хорошо и будет хорошо. Но этого нельзя, верно? Ничего не хорошо. Нельзя сказать, что все хорошо, потому что это неправда, и потому, что у меня остался еще один вопрос.

– Наоми, – начинаю я, и ее глаза насмешливо щурятся, потому что я впервые назвал ее по имени. – Что вы там делали тем утром?

Искорки в глазах гаснут, лицо замыкается и бледнеет. Жаль, что я спросил. Лучше бы мы просто посидели по-человечески, заказали еще десерт…

– Он часто рассказывал про это место. По телефону, вечерами, особенно в декабре. Он покончил с наркотиками, я уверена, но все равно… он не был счастлив. С другой стороны, а кто счастлив? Совсем счастлив? Разве это возможно?