Наша восемнадцатая осень - Николай Внуков

— Спи, спи, — говорю я. — Ничего не случилось…

Вот он, рюкзак.

Достаю сверток с бельем. Переодеваюсь. Веки еще тяжелы, в голове шумит сон. Еще бы часик или полчасика…

Гена уже пристраивается не моем месте.

Еще несколько человек смутными тенями шевелятся в разных углах, чертыхаются шепотом.

Во дворе меня обдает влажным холодом. Интересно, выдадут нам когда-нибудь шинели или мы так и будем щеголять в гимнастерках до самого снега?

Наконец весь наряд — четыре человека — в сборе.

Строимся в маленькую колонну по два.

Идем.

Все кругом в молоке тумана. Кусты брызгаются густой росой. Через пять минут брюки на коленях и плечи мокрые, хоть выжимай.

На шоссе еще холоднее, чем на улице. Ветер.

Разбиваемся на группы по два, Я и мой спутник присаживаемся на бортик ячейки, вырытой у бывшего КПП.

Напарник молчит, поеживаясь. Над нашими головами бесшумно льется нескончаемая серая муть. Проходит томительно долгий час.

— Ты из какой школы? — наконец спрашивает он меня.

— Из второй.

— Это что над речкой, да? А я из третьей. Знаешь, розовая, у вокзала?

— Знаю. Я у вас однажды на вечере был.

— Когда?

— В позапрошлом году.

— На Ноябрьские?

— На Ноябрьские.

— Эх, танцы какие были! — вздыхает парень. — Помнишь?

— Конечно помню. Оркестр у вас хороший.

— Оркестр отличный был, это верно.

Мы замолкаем.

Потом он опять начинает:

— На большой Кизиловке был?

— Был. Интересно, кто из ребят нашего города не был на Кизиловке?

— Гроза нас однажды там шуранула! Понимаешь, только поднялись наверх, как ударит… Ливень, молнии рядом… Ручьи вниз по склонам… А мы, пока поднимались, по полмешка кизила успели набрать. Мать у меня здорово пастилу делает… Мишка — это мой дружок — говорит: «Слушай, а вниз как же?..» — «Спустимся», — говорю, «Тем путем, которым сюда шли, нельзя, — говорит. — В речку сыграем. Придется по лесу!» А по лесу, знаешь сам, километра три, а то и больше. Грязища, ног не вытащить… Да еще этот кизил у нас, не бросишь же… «Не, — говорю, — по лесу не пойду. Ты как хочешь, а я лучше напрямки». Тут молния как даст! Рядом…

«Даже нечего вспомнить, — стучит у меня в голове. — Такие коротенькие у нас жизни, что даже нечего вспомнить. Ничего значительного… Вот разве, как на Кизиловку ходили и к Волчьим воротам. Или как танцевали на вечере в школе. Или как подрался с кем-нибудь. Ну, еще как ездил к родственникам в другой город… Как на день рождения купили часы, И все… А мы даже еще не жили как следует…»

— Ну и как, удалось спуститься?

— Спустились. Чуть ноги не поломали, правда. Однако кизил принесли… Ты где жил в городе?

— На Баксанской. В самом конце.

— А, это за больницей? Знаю. А я в самом центре, на Революционной. Номер семнадцать… У тебя отец тоже на фронте, да?

— Тоже… — говорю я и голос у меня срывается.

— Моего призвали в самом начале войны. В августе сорок первого. Он под Сталинградом сейчас, А твой где?

— Под Самурской…

Больше я ничего не могу сказать. Горло стягивает судорога. Сейчас я разревусь. Если он еще что-нибудь спросит, я разревусь…

Парень молчит.

Я мучительно сглатываю слезы, отвернувшись, чтобы он не заметил. Приглохшая было боль снова сжимает грудь.

«Папка… — шепчу я. — Папка… Ты был таким добрым, таким хорошим… Почему так вышло, что тебя убили? Разве ты сделал что-нибудь плохое? Ведь я помню, очень хорошо помню, как ты вступился за ту несчастную лошадь… Мы вместе шли по незамещенной улице и увидели толпу… Она окружала застрявшую телегу. Лошадь лежала на боку, запутавшись в постромках, вся в грязи — и морда, и бока, и грива… Худая-худая, спина острая, как у скелета… Возчик бил ее концами вожжей по спине, чтобы заставить подняться, а она только вздрагивала, приподнимала голову и снова роняла ее в грязь… Что сделалось тогда с тобой! Я никогда не думал, что ты можешь быть таким… Ты растолкал толпу и отшвырнул возчика в сторону. Глаза у тебя стали большими и страшными… „Негодяй! — только и сказал ты испуганному возчику. — Негодяй!“ Потом опустился на колени рядом с лошадью и начал ее распрягать. А потом тебе начали помогать еще двое из толпы, И я тоже помогал… Мы вчетвером осторожно подняли лошадь, и, когда она, дрожащая, жалкая, встала наконец твердо на ноги, ты вытер ей морду сначала ладонью, а потом своим носовым платком. И все молча стояли вокруг и с уважением смотрели на тебя. А одна женщина сказала; „Какой человек!..“ Ты всегда был таким, папка… Может быть, лучше, если бы меня убили во вчерашнем бою… Не Васю, а меня… А ты бы остался жив…»

— Слушай, а как ты думаешь, какой значок дадут после войны всем, кто был на фронте? — вдруг спрашивает парень. — Наверное, как медаль, да? Это ж мировое дело — разгром фашизма! Обязательно должен быть такой значок. Звезда, Кремлевская башня и боец в шлеме рядом… Или нет, лучше знамя из красной эмали, а под ним боец с винтовкой… А?

О господи, бывают же на свете такие разговорчивые люди…

— Заткнись.

— Ты что? — спрашивает он, отодвигаясь от меня.

— Помолчи хоть минуту, будь добр…

Туман росинками оседает на лицо. Внизу, у Терека, он стоит непроницаемой глухой стеной. У меня влажно все; брюки, гимнастерка, белье, карабин. Влажен серый валун, у которого я сижу. Пока не двигаешься, холода почти не чувствуешь. Но стоит переменить позу, поднять или опустить руку, как согретые участки материи отлепляются от тела, вместо них к коже прикасаются холодные, и зубы сами собой начинают выплясывать чечетку.

Мой напарник тоже сжался в комок, нахохлился и, кажется, задремал, прислонив голову к стволу карабина.

Когда же нас сменят? Сколько мы уже на посту?..

Я завидую тем, которые придут после нас. Им будет легче — уже взойдет солнце, растает туман.

«Раз… два… три… четыре…» — начинаю считать я удары сердца, чтобы хоть чем-нибудь отвлечься. Решаю сосчитать до пяти тысяч, но после первой же сотни бросаю. Все ерунда…

Проходит непомерно большое время, Небо на востоке из мутно-серого становится белесым, уже можно различить бурые купы кустов и беленые стены хаток. Вот, словно на проявляющемся фотоснимке, уже угадывается лента шоссе, и вдруг, как это часто бывает в горах, вся масса тумана начинает быстро оседать, редеть, распадаться на отдельные островки и косы и исчезать неизвестно куда. Над головой открывается синяя, невероятная глубина, в которой плывет, покачиваясь на крыльях, орел. А еще через несколько минут из-за Терского хребта фейерверками осыпаются в долину золотые брызги восходящего солнца.

…Около соседних хаток — два грузовика и мотоцикл с коляской. Поодаль — три бронетранспортера, от которых артиллеристы только что отцепили ПТО и теперь выгружают боезапас. Телефонисты тянут провода по веткам яблонь. Значит, к нам еще пришло подкрепление.

Под плетнем, огораживающим наш сад, сидят бронебойщики. Их ПТР, похожие на огромные костыли, составлены в пирамиды по три.

Я только что проснулся после смены и вышел во двор. Останавливаюсь у плетня, прислушиваюсь. Может быть, узнаю что-нибудь новое.

— …А он все ближе и ближе, — рассказывает пожилой боец, свертывая цигарку. — Вот уж совсем рядом, аж вонь от выхлопов прямо в нос… Только я подумал: «Сейчас наскочит!» — тут как ухнет!.. Чую, в стороне упало что-то тяжелое. Глянул на танк, а танка того, мать моя родная, и в помине нет, одна только, сажа падает с неба…

— Ну, это ты загнул, Степан, — возражают ему. — Неужто вот так, начисто весь танк? Врать ты горазд…

Степан невозмутимо пожимает плечами:

— Я, ребята, и сам дивовался, почему такой взрыв. Ну правда, мина была большая, круглая…

— Ты и мину успел разглядеть? Она же в земле!

— Ну, не видел, но чуял, что круглая и большая…

— Как же самого не задело? Ведь говоришь, совсем рядом был?

— Ну, уж не так, чтобы совсем… Метров двести.

Кругом хохочут.

— А вот у меня под Невинной случай был, — говорит другой. — Ползет Тэ-три прямо на мой окопчик. Я прикладываюсь — раз по триплексу! Ползет… «Неужто, — думаю, — не попал?» Прикладываюсь еще раз. Ползет, будто меня и на свете нет. Я руку в подсумок — только один патрон. Последний! «Эх, — думаю, — помирать тебе, Петр, так с громом и дымом». Подождал, когда он опустил пушку, и саданул… Прямо в глазок! Хобот, ей-богу, чисто ножом срезало. Он тут и стал, как камень… Вот такие дела бывают.

Снова хохочут.

Ко мне подходит Витя Монастырский.

— Позавтракал?

— Давно. Что это за часть?

— Отделение бронебойщиков. С передовой. Они уже под утро пришли. Говорят, еще две атаки отбили. Двенадцать танков сожгли. Фрицы драпанули до самого Уруха. Ты шинельку-то получил?

— Нет, Разве дают? Где?

— Двигай к Цыбенко. Он где-то целую машину обмундирования добыл. Она стоит там, за школой.