Твоя Антарктида - Анатолий Мошковский

– Ладно уж, чего там… – сказал Симакин, вытирая о бумагу руки.

Бурильщики ушли на скалу, Симакин – к будке. Он еще хмурился, но теперь все вокруг словно изменилось: и ветер не так жег щеки, и компрессор стучал без перебоев, и шланг почему-то ни разу больше не соскочил.

Когда Зимин зашел в домик погреться, Шурка уже убежал на лыжах в поселок, но в ведре у печки оттаивала глина.

Это была отменная красная глина, плотная, клейкая, вязкая, гораздо лучше той, которую брали в своем «карьере» Юрка с Федором: та была с большей примесью песка.

– Добро! – Гришаков довольно пошевелил черными усами, а Симакин почему-то повернулся к ним затылком и скрылся в компрессорной будке.

Домой шли по старой дороге, но Симакин не узнавал местности.

Лес стоял тихий, задумчивый, весь окутанный инеем. Каждую ветку и иголку, каждый случайно уцелевший листок покрыл иней.

И все это было так необыкновенно тонко и хрупко, что казалось – произнеси хоть одно слово, и все исчезнет: иней осыплется и погаснет. И Симакин боялся произнести это слово.

Он шел молча, неслышно, и в душе его творилось что-то новое, странное, словно он впервые в жизни увидел иней.

На закате

Не каждый день бывает такой закат.

Чаще всего солнце уходит с земли незаметно, по-будничному просто, как уходит вечером намотавшийся за день работяга с карьера, лесосеки или автобазы и никто не обращает на него внимания.

Не такой закат был сегодня.

Огромное малиновое солнце садилось за Ангару, в леса и сопки, охватив своим огнем полмира. Зеленоватые облака, плотные, многоярусные, какие можно увидеть только в Сибири, вспыхнули ярчайшим пламенем, нестерпимо резким, тревожным, бушующим. Смотреть на них было больно. Ледяные торосы на реке, громоздкие и по-полярному безмолвные, минуту назад темневшие в сумраке, вдруг зажглись, заполыхали тяжелым пламенем; загорелись белые снега, зашатались от летучего пламени таежные сопки, и даже крутые, обрывистые берега реки, единственно темные в этом бескрайном мире снега, льда и мороза, даже они медленно налились багровым светом.

Андрей, который стоял у самого края скалы и отвязывал от пояса веревку, казался неправдоподобно красным, почти огненным.

– Долго еще ждать? – крикнул он вниз. – Сматывай…

– Я сейчас, минутку… – донеслось откуда-то из-под ног Андрея, из холодного сумрака скалы, не освещенной закатом и казавшейся угрюмой и мрачной.

Там, на узкой каменной площадке, полусогнувшись, стоял Юрка и бурил в скале шпур. Бур упруго бил, крутился, обдавая парня пылью, и все тело его дрожало от коротких частых толчков.

Андрей собрал веревку в кольца.

– Юрка, я пошел.

– Погоди, Андрюха! – опять долетело из-под ног.

Юрка выключил буровой молоток, и вокруг стало удивительно тихо. Только компрессор стучал и гнал по шлангу вниз сжатый воздух. Юрка стащил с лица душный респиратор – на щеках остались красные полоски от резиновых ремней, глотнул свежего воздуха, и у него слегка закружилась голова. Потом отряхнулся от пыли, прикрутил двухпудовый молоток к веревке и, прикрыв ладонью глаза – так ярко полыхал закат, – поднял голову.

– Тащи!

Молоток медленно пополз вверх, вздрагивая на буграх и в расщелинах.

Лезть вслед за ним было опасно, и Юрка терпеливо ждал внизу.

Нельзя сказать, что Юрка поссорился с Андреем, но дружба их в последние дни слегка пошатнулась. Андрей был парень рассудительный, красивый, независимый, знал себе цену, а Юрка был доверчив, горяч. Большими восторженными глазами смотрел он на бригадира, и его привязанность не знала границ. Когда у Зимина гасла папироса, Юрка торопливо лез за спичками; когда бригадир полдня молчал и ходил с насупленными бровями, у Юрки тоже не было никакой охоты разговаривать, а брови его сами по себе сходились на переносье. Видя все это, Андрей как-то сказал Юрке:

– В денщики бы тебе к нему. Сапоги чистить…

Юрка взорвался и наговорил Андрею много такого, чего никогда и не думал про него. С тех пор все и началось. И сейчас Юрка ни за что не просил бы его обождать, но не мог же он один втащить буровой молоток на скалу.

Когда молоток скрылся за краем скалы, наверх полез сам Юрка. Сотни раз подымался и опускался он по этой щербатой от трещин и выступов, знакомой и давно уже не страшной стене. Лез с привычной легкостью и сноровкой, почти не глядя под ноги, заранее зная, где будет выбоина, а где угловатый, криво отколотый взрывом камень. И если б на него смотрели, он, пожалуй, и за веревку не держался бы. Но вокруг не было ни души – Андрей не в счет, – и Юрка на всякий случай слабо касался пальцами веревки, один конец которой был привязан к поясу, а второй – к пню на кромке скалы. Вдруг бугорок, в который он уперся валенком, обломился.

– Ма-а-а! – вскрикнул Юрка и повис на веревке.

Сердце у него бешено заколотилось. Оно билось везде: в груди, в горле, мешая дышать, и даже в каждом пальце. Это произошло так внезапно, что мысли в голове смешались, и Юрка задергался на веревке, не понимая, что случилось. Пришел в себя он от голоса, долетавшего сверху:

– И тебя тащить?

Сердце уже не колотилось в горле и пальцах, а билось только в груди. Юрка подтянулся на веревке, уперся валенком в кривой излом породы, и не прошло и двух минут, как он перекинул ноги через край скалы и очутился наверху, подле Андрея. Все тело горело, саднило, ныло, точно с него содрали кожу, и не потому, что сильно ударился. Коленки он здорово побил (даже ватные штаны не спасли), опухли, наверно, посинели, но эту боль Юрка не замечал. Его прошиб пот, он стоял весь мокрый, точно побывал в воде и, не вытираясь, натянул на себя одежду.

Ах, если б это был кто-нибудь другой, а не Андрей! Да, вскрикнул, и это была чистая случайность, но попробуй втолкуй это человеку, который упрекнул тебя в подхалимстве! Юрка судорожно стиснул челюсти.

Солнце падало на сопки, на тайгу, охватив полнеба живым колыхающимся заревом, сжигая своим нестерпимым огнем сосну, возле которой он стоял: из ангарского ущелья стеной подымалась густая морозная мгла; она клубилась, переслаивалась, наплывала, вспыхивала и гасла в лучах заката.

Юрка вскинул на плечо перфоратор, и они пошли к обогревалке по извилистой тропе мимо пней и кустарника. Впереди шел Андрей, рослый, ладный, с малиновым шарфом, узлом завязанным на голой шее. Ставил он валенки в снег плотно, надежно, перфоратор держал на плече легко и независимо.

За ним, сгибаясь под тяжестью своего молотка, тащился Юрка, долговязый и нескладный, его ноги скользили и разъезжались на узкой натоптанной тропе.

У обогревалки ему вдруг захотелось остановить Андрея, дружески хлопнуть по плечу: «Андрюха, не трепись об этом, ладно? Ты ведь все понимаешь… А то зачешутся у ребят языки, раззвонят по поселку: у Юрки под ногой камушек обломался, а он как заорет на всю Ангару…» Юрка поежился от одной этой мысли, но Андрея не остановил. Просить – значит подтвердить, что он струхнул, да и к тому же еще боится, что все об этом узнают; выходит, он дважды трус…

И, еще тверже сжав зубы, Юрка промолчал и, готовый на все, шагнул вслед за Андреем в обогревалку. Здесь, поджидая их, сидели бурильщики, курили, лениво переговаривались. Зимин ударил ногой по ведру:

– Долго вы ковырялись.

Юрка весь сжался, съежился, вобрал в плечи голову: секунда – и удар обуха обрушится на его затылок.

– Проковыряешься тут, – вздохнул Андрей, – да и знаешь что…

Зимин обернулся к нему:

– Случилось что-нибудь?

Юрка закрыл глаза.

– Вон он, ординарец твой, шпур кончал, ну, я из солидарности и задержался.

Зимин подозрительно посмотрел на обоих.

Когда шагали через тайгу домой, Юрка шел сзади и, против обыкновения, молчал. Обычно он трещал без умолку всю дорогу, задавал вопросы, приставал, когда нужно и когда не нужно, и частенько дело кончалось тем, что его просили немного помолчать.

– Сказал бы чего-нибудь, – прервал тишину Федор.

– Отстань.

Это было единственное слово, которое проронил Юрка за два километра пути. Он весь был в руках Андрея. Кроме презрения к себе, он ничего не испытывал на этой длинной, как пытка, дороге. Но чтоб Андрей не думал, что он собирается подкатиться к нему, задобрить, Юрка смотрел зверем, свирепо и непримиримо; на его лице мрачно выступали скулы, точно он внезапно похудел, губы стиснулись. А Андрей, как нарочно, изводил его. То он громко спрашивал у товарищей:

– А вот если оборвешься и ухнешься со скалы, останешься живой?

То, делая невинные глаза, обращался к бригадиру:

– Саш, а ты давно в последний раз орал с перепугу: «Ма-а-а!»?

Андрей в точности воспроизводил Юркин голос, и все покатывались со смеху.

Все, кроме Юрки. Он шел как во сне. В виски ему кто-то с размаху колотил кувалдой, сперва в правый висок, потом в левый, и он шел и не понимал, почему до сих пор не упадет, не зароется головой в снег. Сосны и березы перед его глазами дрожали и кренились то в одну, то в другую сторону, и ему странно было, как он тащит еще ноги и никто не догадывается, что с ним творится.