Крестоносцы. Полная история - Дэн Джонс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рис. 6. Осада Иерусалима (июнь-июль 1099 г.)
Иль-Гази и его брату Сукману должность правителей Иерусалима перешла по наследству в 1091 году, когда скончался их отец Артук, бывший наместником с 1079 года. Как и Артук, Иль-Гази и Сукман управляли от имени великого сельджукского султана Мелик-шаха. Но после его смерти положение братьев — как и всех сельджукских эмиров в смутные 1090-е годы — стало шатким. И уж совсем оно осложнилось в августе 1098 года, сразу после падения Антиохии, когда у овеянных легендами стен Иерусалима появились осадные орудия, в том числе сорок с лишним исполинских требушетов, которые принялись бомбардировать крепостную стену камнями, обрушив ее сразу в нескольких местах. Осада длилась «чуть больше сорока дней», как засвидетельствовал Ибн аль-Асир[196]. Нападение было неожиданным и яростным, но хоть и велось оно с религиозным рвением, цели имело вполне корыстные. Оно положило конец власти Сельджукидов в Иерусалиме и подготовило почву для эпохальных политических перемен в Святой земле. Однако крестоносцы тут были ни при чем.
В 1098 году камнеметательные чудища прибыли к стенам Иерусалима по приказу давних заклятых врагов Сельджукидов — египетской династии Фатимидов. Шииты-исмаилиты Фатимиды были последователями той ветви ислама, которую сельджуки, верные багдадскому халифу из династии Аббасидов (сунниту), считали ересью. На доктринальном уровне разногласия суннитов и шиитов уходили корнями в VII век, и возникли они в результате раскола в среде ближайших родственников и потомков пророка Мухаммеда. Фатимиды XI века утверждали, что являются потомками и наследниками дочери Мухаммеда Фатимы и ее мужа Али. Выделившись из берберских племен Алжира в 909 году, Фатимиды создали империю, которая во времена своего расцвета простиралась от Магриба до аравийского побережья Красного моря, а на севере заходила далеко на территорию Сирии. К 1098 году и размеры, и могущество империи значительно сократились, ее одолевали раздоры{52}. Но Фатимиды по-прежнему оставались силой, с которой в Восточном Средиземноморье приходилось считаться. Фатимидские халифы, восседавшие на троне в Каире, воплощали собой высшую духовную власть, а визири от их имени руководили политическими и военными делами империи. Галеры Фатимидов бороздили моря на просторах от дельты Нила до Малой Азии, а полководцы могли перебросить войска по суше на север до самого Дамаска. Естественно, большой любви между Сельджукидами и Фатимидами не было, поскольку они боролись за обладание одними и теми же портами, торговыми маршрутами, выплачивающими подать городами и святыми местами. Они так ненавидели друг друга, что исламские хронисты того времени заподозрили, будто Фатимиды активно зазывали крестоносцев в Сирию, надеясь, что те ослабят положение тюрков и создадут христианскую буферную зону между землями Фатимидов и Сельджукидов[197]. Правда это или нет, но очевидно, что беды осажденных в Антиохии сельджуков не заставили мусульман объединиться. Напротив, для закоренелых и непримиримых врагов, не ладивших друг с другом задолго до появления в этих местах латинян, это был шанс погреть руки[198].
Фатимидской армией, штурмовавшей в 1098 году Иерусалим, командовал визирь, носивший нескромное имя Малик аль-Афдал («Сиятельный князь»). Ученый и биограф XIII века Ибн Халликан превозносил аль-Афдала как «одаренного правителя», «обладавшего незаурядной рассудительностью» и неуемной тягой к роскоши[199]. В коллекции аль-Афдала была как минимум сотня вышитых золотом тюрбанов, как пишет Ибн Халликан, и каждый из них висел на отдельном золотом крючке в одном из десяти приемных залов его дворца. У него было больше скота и денег, чем он мог сосчитать; при письме он пользовался золотой, усыпанной драгоценными камнями чернильницей, а своих рабынь снабжал золотыми иголками для вышивания. К стенам Иерусалима он прибыл, по словам Ибн аль-Каланиси, с «сильным аскаром [войском]» и несокрушимым желанием отобрать город у владевших им братьев.
Аль-Афдал обрушил на Иерусалим мощный обстрел, и Иль-Гази и Сукман не сумели устоять. Когда в стене образовалась брешь, люди аль-Афдала прорвались в крепость и сделали братьям деловое предложение: жизнь в обмен на сдачу города Фатимидам. «[Он] проявил снисхождение и доброту по отношению к обоим эмирам, — пишет Ибн аль-Каланиси, — и отпустил их и их сторонников на свободу»{53}[200]. Аль-Афдал мог позволить себе проявить великодушие, а Иль-Гази и Сукман понимали, что игра окончена. Они поехали на север в Дамаск, до лучших времен отказавшись от сопротивления. Визирь же вернулся домой в Египет, оставив Святой город на попечении человека по имени Ифтикар ад-Даула. К середине сентября 1098 года жизнь в Иерусалиме опять вошла в колею. Увы, ненадолго.
Тем временем находившихся в 800 километрах севернее крестоносцев впервые одолело сомнение в поставленных целях. Взятие Антиохии было славным свершением, но оно же выявило в рядах предводителей похода раскол, причиной которого стал Боэмунд со своими амбициями. В первую неделю июля 1098 года гарнизон горной цитадели Антиохии официально сдался лично Боэмунду, а не князьям, как таковым, и не папскому легату Адемару Ле-Пюи, духовному лидеру крестоносцев. (Адемар, кстати говоря, скончается 1 августа 1098 года, передав свои полномочия фламандскому священнику Арнульфу де Роолу.) Боэмунд охотно принял город и въехал в него в качестве нового правителя.
Его притязания на власть с самого начала были сомнительными. Клятвы, которые Боэмунд и другие князья годом ранее принесли Алексею Комнину, предполагали, что тот, кто возьмет Антиохию, станет править в городе временно, с одобрения императора, как было с анатолийскими городами, захваченными крестоносцами. Но Боэмунд, утвердив свой флаг над цитаделью, не горел желанием менять его на императорский штандарт. Столкнувшись с яростным сопротивлением — прежде всего, со стороны Раймунда Тулузского, войска которого тоже заняли некоторую часть города, — Боэмунд заявил, что, так как он первым из князей вошел в Антиохию, он и должен ею владеть. При этом Боэмунд сослался на отказ императора послать византийское войско на помощь крестоносцам в самое тяжелое для них время. По словам Анны Комнины, он вопрошал: «Справедливо ли, чтобы мы так легко оставили то, что добыто нашим потом и страданиями?»{54}[201] Анна считала, что поступок Боэмунда явно свидетельствовал о его двуличии и никчемности и только подтверждал ее нелицеприятное мнение о нем. Раймунду и другим позиция Боэмунда казалась в высшей степени эгоистичной
