Огненный столб - Джудит Тарр

От солнечного пекла в голове Нофрет гудело. Едва соображая и почти ничего не видя, она потащила царя с собой в единственное место, о котором вспомнила — селение строителей находилось совсем рядом, там было прохладно и спокойно.

Потом ей пришло в голову, что она могла занести в селение болезнь. Но это было глупо. Мертвецы прибывали в дом бальзамировщиков сплошным потоком. Болезнь сопровождала их.

Как обычно в полдень, в деревне было тихо. Мужчины и мальчики трудились среди гробниц. Женщины укрывались в прохладе своих домов. Вечером они отведут душу, сплетничая у колодца и собираясь на базаре.

Нофрет не слышала плача, скорбных причитаний. Больные не лежали на улицах, мертвых не несли в общие могилы. Лишь пара собак пошла за ними, заинтересовавшись человеком, которого девушка вела с собой, обнюхали его ноги и отстали.

Царь не обратил на них внимания, как и на все остальное, и снова расплакался. Слезы стекали по его длинному лицу и капали с подбородка.

Леа сидела в дверях дома Агарона и пряла шерсть узловатыми ловкими пальцами, наматывая ее на веретено. Иоханан устроился радом, скрестив ноги, с корзинкой шерсти на коленях, и молодая козочка пыталась туда забраться.

К счастью, они приняли Нофрет без особого удивления. Правда, Иоханан изумленно вытаращил глаза при виде ее спутника, но Леа осталась совершенно невозмутимой. Она провела их в дом, подала холодной воды умыться и напиться, одела их в платье жителей пустыни и предложила отдохнуть на коврах в комнате, где Нофрет так часто случалось сидеть за обедом.

Она медленно приходила в себя. Царь полулежал, полусидел напротив нее, моргая как спросонья. Иоханан отчаянно старался не глядеть на него, но глаза его так и сверкали из-под опущенных ресниц.

В конце концов он не выдержал и свистящим шепотом спросил у Нофрет:

— Это — действительно…

— Конечно, — ответила его бабушка, повергнув юношу в еще большее смущение.

— Но что он здесь делает?..

— Я убежал, — пояснил царь. Даже Нофрет удивилась, но Леа, похоже, нет. Он говорил вполне здраво, как обычно, и почти не заикался. — Это правда? Прекрасная умерла?

— Да, — ответила Нофрет.

Его лицо напряглось, но он овладел собой.

— Даже ребенком я никогда не убегал. Интересное ощущение.

— Лучше бы ты убежал тогда, — заметила Нофрет, — чем теперь, когда твой народ нуждается в тебе. Твоя мать правила твоим именем. Не пора ли заняться этим самому?

— Но я не могу, — сказал он вполне рассудительно. — Моя возлюбленная умерла.

Нофрет открыла было рот, но снова закрыла.

Заговорила Леа:

— При жизни она была твоей опорой и большей частью твоего разума.

Царь не обиделся и кивнул. Было странно видеть, что глаза его сухи, лицо спокойно, голос ровен, в то время как его переполняет невыносимое горе.

— Видишь, времени совсем не осталось. Бог забирает все, всех подряд. Она была моей половиной, которая могла действовать, править и мыслить.

— От твоего имени, — заметила Нофрет. — Всегда от твоего имени.

— Нет. Для себя. И ради детей. И всегда, всегда для Бога. — Он обхватил себя руками и закачался. — Ох, я горю, я весь горю.

Иоханан побелел. Его бабушка сказала:

— Нет, это не чума. Бог защищает его от болезни и вместо чумы насылает другую лихорадку. Огонь во тьме, да, господин фараон?

— Огонь повсюду. Моя возлюбленная мертва. Мои дети — мой сын, которого никогда не будет — скажут, что это гнев Амона, для всех нас и для меня.

— А разве нет? — спросила Нофрет.

— Нет. Бог испытывает меня. Если у меня не хватит сил и я испугаюсь, то не…

— Придется, — сказала Леа, так похоже на царицу-мать, что Нофрет вздрогнула. Да, они же родственницы, не только телом, но и по духу. — Прекрасная ушла. Ее царь должен стать царем не только по названию.

Он огляделся. Его губы искривились.

Улыбка Леа была словно меч.

— Что знаю я о царях и царстве? Да ничего, властелин Двух Царств. Но я знаю, как вести домашнее хозяйство и что делает женщина, если ее мужчина слаб. Я знаю, что бывает со слабым мужчиной, когда он лишается своей опоры.

— И я знаю. Он шатается. Падает.

— Не думаю, что ты слаб. Одержим Богом сверх всякой меры, это да. Но не слаб. И твой Бог создал тебя быть царем.

— Мой Бог создал меня, чтобы я служил ему. Такова была его причуда — послать меня в Великий Дом.

— Из которого ты бежал, — сказала Леа, — когда твоя беспечная жизнь стала слишком трудной.

Нофрет впервые уловила вспышку характера в вялом царе.

— Она никогда не была беспечной! Драгоценности, золото, богатые пиры, люди кланяются, заискивают, славят меня у моих ног… Вот как простой человек представляет себе царскую жизнь. Но драгоценности не знают любви, золото блестит, но в нем нет тепла.

— А от пиров болит живот, и вино скисает к утру, — Леа резко подняла голову. — А люди, господин фараон? Те, у твоих ног? Ты когда-нибудь знал их имена?

— Я знаю то, что мне должно знать, — надменно сказал он.

— Ничего ты не знаешь! — воскликнула Леа. — Ты когда-нибудь говорил с простым человеком лицом к лицу, как с человеческим существом, а не с просителем, не с обладателем пары рук, предназначенных служить тебе? Думал ли ты когда-нибудь, что чувствуют, думают и видят люди помимо твоей службы? Твой Бог — бог лишь для тебя, для Эхнатона, который один слышит его слона. Как просто, как удобно, когда никто другой не может знать, не ошибаешься ли ты, не лжешь ли.

— Но это правда, — сказал царь.

— Правда, какую хочешь видеть ты, — перебила его Леа. И добавила, заметив, как царь скривил губы: — Ага, значит, и другие говорили тебе то же самое? А не говорили ли они тебе, что натворила такая правда? Люди хотят иметь своих богов. Своих богов, господин фараон. Богов, с которыми можно разговаривать, которых можно благодарить или даже наказывать, если они не приносят счастья. Они не желают иметь бога, который говорит только с одним человеком, тем более что этот человек совсем не заботится о них.

— Я люблю свой народ, — возразил царь. — Все мои молитвы — о нем.

— Ты молишься за свою власть, за свою семью, за свое тело. И думаешь, что этого достаточно и, когда ты получишь свою долю божьих милостей, твой народ удовольствуется остатками. Если эти остатки — болезни и смерть, тогда как ты жив и здоров, неужели ты полагаешь, что кто-то полюбит тебя за подобную милость!

— Я говорю правду, — настаивал царь. — Я говорю то, что приказывает Бог.

— Тогда твой бог глуп. Амон, которого ты так ненавидишь, знает то, чего твой Атон, кажется, не понимает. Бог может зародиться в сердце одного человека, но, чтобы продолжать жить, он должен питаться и поддерживаться верой многих людей. Многих, господин фараон. А не одного мужчины, его покорной жены и их детей, не знающих ничего другого.