Сёгун - Джеймс Клавелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Надеюсь, что так. Плохие манеры непростительны. Его семья облагается налогом на один коку риса — рыбой, рисом, зерном, чем угодно. Должно быть уплачено в течение трех месяцев.
— Да, Оми-сама.
Оба — и Мура, и самурай Оми — знали, что эта цифра была выше того, что было по средствам семье. У них была только рыбачья лодка и одно рисовое поле в полгектара, которое трое братьев Тамазаки — теперь двое — делили с женами, четырьмя сыновьями, тремя дочерьми и вдовой Тамазаки с ее тремя детьми. Коку соответствовал такому количеству риса, которым семья кормилась в течение года. Около пяти бушелей. Видимо, триста пятьдесят фунтов риса. Весь доход в государстве измерялся коками. И все налоги.
— Куда придет земля богов, если мы забудем о вежливости? — спросил Оми. — И те, что над нами, и те, что под нами?
— Да, Оми-сама. — Мура прикидывал, где взять этот один коку, потому что если не могла платить семья, то должна была заплатить деревня. И где взять еще рисовых мешков, веревок и сети. Кое-что можно было получить в дороге. Деньги можно будет одолжить. Староста соседней деревни ему обязан. А! Разве старшая дочка Тамазаки не шестилетняя красотка и разве шесть лет не самый подходящий возраст, чтобы продать девочку? И разве не самый лучший перекупщик детей в Изу — третий кузен сестры матери, нуждающийся в деньгах, лысый, отвратительный старый хрыч? Мура вздохнул, зная, что теперь ему предстоит ряд яростных торгов. «Не беспокойся, — подумал он, — девочка принесет даже два коку. Она, конечно, стоит гораздо больше».
— Я приношу извинения за неправильное поведение Тамазаки и прошу у вас прощения, — сказал он.
— Это было его плохое поведение, а не твое, — ответил Оми вежливо.
Но оба они знали, что за это отвечал Мура и лучше, что Тамазаки больше нет. Тем не менее оба были удовлетворены. Извинение принесено и учтено, но отклонено. Таким образом, честь обоих мужчин сохранена.
Они повернули за угол верфи и остановились. Оми колебался, потом показал Муре, что тот может уйти. Староста поклонился и с благодарностью удалился.
— Он мертв, Зукимото?
— Нет, Оми-сан. Он только снова в обмороке.
Оми подошел к большому железному котлу. Жители деревни использовали его для вытапливания ворвани из китов, которых они иногда ловили далеко в море в зимние месяцы, или для варки клея из рыбы, что было типичным деревенским промыслом.
Варвар по плечи был погружен в подогреваемую воду. Его лицо было красным, губы отделены от гнилых зубов.
На закате Оми видел, как Зукимото, надувшись от важности, наблюдал за тем, как варвар был связан по рукам и ногам, как цыпленок, так что его руки были вокруг колен, а локти свободно висели у ног, и опущен в холодную воду. Все это время маленький красноголовый варвар, с которого Ябу хотел начать, что-то бормотал, смеялся и рыдал, а христианский священник читал свои проклятые молитвы.
Потом началось подкладывание дров в огонь. Ябу на берегу не было, но его приказы передавались и немедленно исполнялись. Варвар начал кричать и бредить, потом биться головой, пытаясь размозжить ее о железный край котла, пока его не связали. Потом начались опять молитвы, рыдания, обмороки, возвращение к жизни, панические крики, еще до того, как действительно стало больно. Оми пытался следить, как вы бы следили за жертвоприношением мухи, пытаясь не видеть человека. Но он не смог и постарался уйти как можно скорее. Он обнаружил, что не получает удовольствия от мучений. «В этом нет достоинства, — решил он, радуясь возможности узнать правду о том, чего никогда не видел раньше. — В этом нет чести ни для жертвы, ни для мучителя. Достоинство отодвинулось от смерти, а без этого достоинства что было конечной точкой жизни?» — спросил он себя.
Зукимото спокойно потыкал обваренную кипятком мякоть на ноге палочкой, как делают, когда хотят убедиться, готова ли вареная рыба.
— Он скоро придет в себя. Удивительно, как долго он живет. Я не думаю, что они устроены так же, как и мы. Очень интересно, да? — спросил Зукимото.
— Нет, — сказал Оми, ненавидя его.
Зукимото постоянно был настороже, и его вкрадчивость вернулась.
— Я ничего не имел в виду, Оми-сан, — сказал он с глубоким поклоном. — Вовсе ничего.
— Конечно. Господин Ябу доволен, что вы так хорошо все устроили. Необходимо большое искусство, чтобы не дать огню слишком разгореться и все-таки дать его достаточно.
— Вы слишком добры, Оми-сан.
— Ты занимался этим раньше?
— Не совсем этим. Но господин Ябу удостоил меня своим хорошим отношением. Я только пытаюсь порадовать его.
— Он хочет знать, сколько еще проживет этот человек.
— Не доживет до рассвета. При большой осторожности с моей стороны.
Оми задумчиво осмотрел котел. Потом он поднялся на берег к площади. Все самураи встали и поклонились.
— Здесь все успокоилось, Оми-сан, — сказал один из них со смехом, ткнув большим пальцем в сторону люка. — Сначала были слышны разговоры, и голоса были сердитые, и несколько ударов. После два из них, может и больше, плакали, как испуганные дети. Но после этого давно уже тихо.
Оми прислушался. Он мог слышать глухой плеск воды и отдаленное бормотание. Случайный стон.
— А Масиджиро? — спросил он, называя так самурая, который, выполняя его приказы, остался внизу.
— Мы не знаем, Оми-сан. Конечно, он не отзывался. Он, возможно, умер.
«Как мог Масиджиро оказаться таким беспомощным, — подумал Оми. — Поддаться беззащитным людям, большинство которых были больны! Позор! Лучше бы он умер».
— Завтра не давайте ни воды, ни пищи. В полдень поднимите трупы, понятно? И я хочу, чтобы привели их главаря. Одного.
— Да, Оми-сан.
Оми вернулся к огню и дождался, когда варвар открыл глаза. После этого он вернулся в сад и доложил, что, по словам Зукимото, пытка еще мучительней на ветру.
— Ты посмотрел в глаза этого варвара?
— Да, Ябу-сама.
Оми встал на колени сзади дайме на расстоянии в десять шагов. Ябу оставался неподвижным. Лунный свет затушевал его кимоно и осветил рукоятку меча так, что она стала похожа на фаллос.
— Что, что ты увидел?
— Безумие. Сущность безумия, я никогда не видел таких глаз. И беспредельный ужас.
Мягко упали еще три лепестка.
— Сложи о нем стихи.
Оми пытался заставить свой мозг работать. Потом, желая быть точным, он сказал:
Его глазау края преисподней!Вся больЗаговорила в них.
Крики неслись вверх, они стали слабее, расстояние, казалось, усиливало их. Ябу сказал:
Если вы позволитеИх холоду настичь,Вы станете одним из нихВ большой, большойНеизреченной тайне.
Оми долго думал об этом в красоте ночи.