Смерть на рассвете - Деон Мейер

— И потом, Моцарт… Интересно, какое они имеют отношение к Моцарту? — задал он риторический вопрос, и ван Герден не сдержался.

— Моцарт был австриец, — ответил он. Внезапно ему до смерти надоели и самодовольный врач, и его взгляды, и его превосходство.

— Вальдхайм тоже был австрийцем и нацистом, — ответил врач, раздраженный тем, что ему возразили. — Куда бы вы ни пошли, везде один Моцарт! На вывесках, на всех углах. И повсюду исполняют его музыку.

— У Моцарта очень милая музыка, папочка, — заметила докторша, сидевшая через два стула от мужа.

— И у «АББА» тоже, пока не услышишь ее в третий раз подряд, — парировал доктор.

Ван Герден почувствовал, как на него накатывает красная пелена.

— К вечеру все звуки сливаются. Кстати, в его музыке нет никакой интеллектуальной глубины. Сравните «Севильского цирюльника» с любой оперой Вагнера…

— «Цирюльника» написал Россини, — с плохо скрываемым раздражением заметил ван Герден. — Моцарт написал «Женитьбу Фигаро». Продолжение «Цирюльника».

— Чушь! — сказал доктор.

— Он прав, — возразила актриса с противоположного конца стола.

— И все равно, Моцарту недостает интеллектуальной глубины. Музыкальная сахарная вата!

— Полное дерьмо, — громко, отчетливо и сердито произнес ван Герден. После его слов даже официанты замерли.

— Следите за своими выражениями! — возмутился доктор.

— Да пошел ты, — ответил ван Герден.

— Много ли полицейский понимает в музыке? — Доктор побагровел, глаза вылезли из орбит.

— Побольше, чем врач в интеллектуальной глубине, козел!

— Затопек! — услышал он голос Хоуп, настойчивый, умоляющий. Но ему было уже все равно.

— Вы нацист, — сказал доктор, привставая. Салфетка свалилась ему на колени.

И тогда ван Герден вскочил и ударил доктора по голове. Удар пришелся по касательной. На секунду доктор потерял ориентацию, но быстро пришел в себя и ринулся на ван Гердена. Тот уже ждал. Он снова нанес удар. Деловая женщина года пронзительно взвизгнула; она сидела между ними и пригнулась, закрыв голову руками. Ван Герден ударил доктора в нос правой, нанес еще один удар — в челюсть. Послышался хруст выбитых зубов, закричали женщины. Он различил голос Хоуп:

— Нет, нет, нет! — В ее голосе слышалось отчаяние.

Доктор попятился назад, к стене, зацепился за стул. Ван Герден, белый от гнева, ринулся к нему, занес руку для последнего удара. Вдруг кто-то схватил его за руку, и он услышал спокойный, умиротворяющий голос.

— Спокойно, спокойно, — проговорил культурный атташе. — Полегче, он был всего лишь центральным нападающим. — Ван Герден вырывался, но культурный атташе держал его крепко. Ван Герден опустил голову и увидел окровавленное лицо, стеклянные глаза. — Спокойно, спокойно, — повторил тот же тихий голос, и он расслабился.

В столовой повисла мертвая тишина. Ван Герден опустил руки, переступил с ноги на ногу, поднял голову. Кара-Ан Руссо вскочила со своего места; ее лицо выражало крайнюю степень возбуждения.

22

Сержант Томас ван Вюрен по прозвищу Огонь был похож на неотесанных копов, какими их изображают карикатуристы. Когда я служил в Саннисайде, он дотягивал последние годы до пенсии. Алкоголик, любитель бренди, которого выдавали сеточка голубых прожилок на лице и шишковатый нос. Ему было уже под шестьдесят; толстый, с большим животом, некрасивый и малоразговорчивый. Из всех моих коллег ван Вюрен был бы последним, к кому я обратился бы за советом. Мы с ним почти не общались.

В полиции, как в любом правительственном учреждении, есть такие люди — личности по-своему примечательные, которые никогда не поднимаются выше определенного звания или должности из-за какого-то недостатка. Иногда сделать карьеру им мешают откровенная лень или серьезный служебный проступок. Такие люди — пушечное мясо бюрократической машины. Они тянут лямку до пенсии и не ждут от жизни никаких сюрпризов. Сержант Огонь вечно торчал в участке. В первые два года моей службы мы с ним не обменялись и пятью словами.

Как-то я сидел в комнате отдыха и зубрил. Учил первую порцию вопросов для экзамена на повышение, который предстоял через месяц. Ван Вюрен вошел, сделал себе кофе, придвинул стул к столу и начал мешать сахар, громко стуча ложкой по чашке.

— Напрасно тратишь время на сержантский экзамен, — вдруг заметил он.

Я удивился и поднял голову. Его водянистые голубые глазки внимательно смотрели на меня.

— Что, сержант?

— Только время зря тратишь.

Я отодвинул от себя учебники и скрестил руки на груди.

— Почему?

— Ты умный парень, ван Герден, я давно за тобой наблюдаю. Ты не похож на большинство.

Он закурил вонючую сигарету без фильтра и отпил маленький глоток кофе, проверяя, не слишком ли горячий.

— Я видел твой послужной список. В колледже ты учился лучше всех. Ты читаешь. Ты смотришь на подонков, которые сидят у нас в камерах, и видишь в них людей. Ты думаешь, ты удивляешься.

Поразительно!

Ван Вюрен выпустил дым через нос, сунул руку в карман рубашки, извлек оттуда мятый клочок бумаги, развернул его и передал мне через стол. То была страничка из журнала для полицейских «Сервамус».

«Сделай карьеру сейчас!

Запишись в бакалавриат заочного университета UNISA (по курсу „Полицейская подготовка“).

Начиная с 1972 года Южно-Африканская полиция и UNISA предлагают желающим получить высшее образование. Подкрепите свое звание академическими знаниями. Курс рассчитан на три года; основной предмет — полицейская подготовка плюс один из следующих предметов по выбору: криминалистика, государственное управление, психология, социология, политология и коммуникация».

Дальше шли адрес и номера телефонов.

Я дочитал и посмотрел на ван Вюрена. Сержант Огонь специально отращивал рыжие волосы, чтобы можно было зачесывать боковые пряди наверх и прятать лысину на макушке.

— Ты должен туда записаться, — сказал он, снова выдыхая клуб вонючего дыма. — Такие вот мелкие экзамены на чин, — он ткнул пальцем в сторону моих учебников, — для полисменов вроде Бродрика и ему подобных.

Ван Вюрен встал, смял окурок в пепельнице, взял свой кофе и вышел. Я крикнул ему вслед:

— Спасибо, сержант!

Не знаю, услышал он или нет.

Чем дальше, тем больше я вспоминаю о том дне в полицейском участке Саннисайд. Я вспоминаю Томаса ван Вюрена, его загадочный интерес к моей судьбе и его слова. Бродрик, с которым он меня сравнивал, в те дни ходил в чине адъютанта; он был рослый, наглый карьерист. Позже он станет одним из самых безжалостных сотрудников печально известной тайной полиции «Влакплас». Еще в Саннисайде Бродрик любил запугивать и избивать арестованных.

Огонь ван Вюрен больше никогда не заговаривал со мной. Пару раз, уже записавшись в университет и начав учебу, я пытался побеседовать с ним, но старый сержант притворялся, будто ничего не помнит. Как если бы того разговора вовсе не было. Что заставило его изучить мой послужной список (скорее всего, без разрешения), вырвать из журнала страничку и принести ее мне, я так никогда и не узнаю.

Могу только догадываться, что истина заключается в контрасте, который он видел между Бродриком и мною. Может быть, в том состояла слабость ван Бюрена, что он тоже видел в преступниках людей? Может быть, за его грубой, некрасивой внешностью таилась чуткая душа, которую он вынужден был глушить бренди, чтобы справиться с повседневными делами?

Через год-два после нашего разговора ван Вюрен умер от инфаркта. В роковой день он был дома один. Похороны были грустными; на них пришло совсем мало народу. На кладбище был сын, единственный родственник, с застывшим взглядом и явственно читаемым облегчением на лице. Сослуживцы, как это бывает в таких случаях, качали головой и приговаривали:

— Его сгубило пьянство!

Сдав выпускные экзамены, я выпил за упокой его души. Ван Вюрен наделил меня двумя дарами: целью в жизни и самоуважением. Я знаю, это звучит театрально, но мою жизнь до разговора с ван Вюреном и после можно сравнить с назойливой рекламой средств для похудения. Там обычно показывают два снимка: «До» и «После» (часто отретушированные). Проведя два года в Саннисайде, я уже вступил на путь, ведущий в никуда; я был подавлен, раздосадован, ничего не ждал и слегка отупел. Я не желал признаваться даже самому себе, что ошибся с выбором профессии. Полиция больше, чем любая другая профессия, притупляет чувства — как бесконечной рутиной, так и самим характером работы, постоянным столкновением с подонками общества, с отклонениями, с социальными и экономическими отбросами, а иногда — со злом в чистом виде.

Томас ван Вюрен показал мне выход из лабиринта.

Поскольку учился я хорошо, я видел перед собой четкую цель. Конечная цель и успехи в учебе выполняли роль бога из машины. Я понемногу выползал из болота. Я начал любить себя.