Импотент, или секретный эксперимент профессора Шваца - Нестор Бегемотов

– Дык, плохо-то как в мире, что сейчас, что в средние века, что в древности. Шибко плохо. Нет нигде митьку покоя.

– Ох, плохо… – тянули пиво митьки.

Лампочка под потолком вспыхнула напоследок и перегорела.

– Плохо… – подтвердил Митька, зажигая свечку. – Не будь я Преображенский, если не помрем мы от такой жизни.

– Помрем… – вздыхали митьки, открывая о подоконник бутылки.

– Елы-палы…

Так продолжалось достаточно долго, пока митек Федя Стакан не придумал.

– А-а-а!!! – заорал он. – Однако, ведь можно найти место на карте, где мирному человеку можно спокойно жить!

Для начала нашли карту, а затем и место – остров Новая Гвинея, или Папуа, как обозвал его Преображенский и как мы будем называть его в дальнейшем, ибо там сейчас папуасское государство Папуа. Итак, остров Папуа, начало прошлого века.

– Кайф! – сказал Митька.

Так и поселились братишки-митьки на острове Папуа. Построили деревню Папуасовку, завели себе любовниц из местных аборигенок. Из-за любовниц и начались несчастья митьковской колонии. Поссорились, однако, Митька Преображенский и Федя Стакан. Друзья со школьной скамьи, великие идеологи московских митьков, а поссорились, как восьмиклассники. Не по-христиански. Правда, аборигенка была шибко красивая. Машенькой окрестил ее Митька. Любила Машенька Митьку. Аленушкой окрестил ее Федя. Любила Аленушка и Федю тоже. То к одному бегала, то к другому. Очень поссорились братки.

Федя Стакан эмигрировал. В пяти километрах от Папуасовки он и ушедшие с ним братишки и сестренки построили деревню Большие Папуасы.

В это утро Митька Преображенский сидел на плетеном стульчике на балкончике своего дома и рассматривал в подзорную трубу, как голые папуасовские женщины купаются в голубом заливе. «Класс!» – думал Митька и чесал пятку.

На балкон вышел папуас Ваня с подносом. На подносе стояла литровая кружка пива и лежало письмо.

– Утреннее пиво, – доложил невозмутимый Ваня. – И почта, сэр.

– Не «сэр», а «браток». – лениво проговорил Митька, отрываясь от увлекательного зрелища. – Сколько тебя учить?

С наслаждением проглотив кружку холодного пива, Преображенский взял письмо, распечатал и прочитал:

«Милостивый государь!

Поскольку вы не желаете выпускать сестренку мою Аленушку из своей мрачной деревни Папуасовки, жители моей деревни Большие Папуасы объявляют вам войну. Военные действия предлагаю начать сегодня в полдень.

Если же вы отпустите вышеупомянутую сестренку Аленушку, которую вы по неграмотности называете Машенькой, то я вас прощу, и войну прекращу.

С почтением, мэр Больших Папуасов

Федя Стакан»

– Ломы и крючки, – проговорил Митька. – Дык… Хозяйка где?

– Спит, сэр.

– Идиот. Сколько раз повторять?

Преображенский встал и прошел в комнату. На тростниковой циновке спала Машенька. Митька с грустной улыбкой присел, подпер щеку рукой и задумался.

Машенька действительно была прекрасна. Ее смуглое, почти европейское лицо с красными пухлыми губками и точеным носиком… Ее черные как смоль волосы… Ее высокая грудь… Нет, такую женщину Митька Преображенский не отдаст ни Феде Стакану, ни Дмитрию Шагину, ни самому Господу Богу.

– Сестренка моя, Машенька… – прошептал Митька.

Длинные ресницы дрогнули. Открылись огромные глаза, в которых так хотелось утонуть. При виде печального Митьки, Машенька улыбнулась, слегка обнажив белые зубки, и протянула к Преображенскому руки.

– Братишка…

Митька прильнул к любимой и не оборачиваясь крикнул папуасу Ване, который неподвижно стоял на балконе:

– Иван!

– О? – отозвался папуас.

– Пошел вон, болван. Я буду читать утреннюю «Тайме». И фитилек-то притуши, коптит!

Ваня привычно задернул шторы и спрыгнул с балкона.

– Милая моя, – ласково шептал Митька. – Сестреночка… Огромные деревянные часы на стене громко отбили одиннадцать. До начала войны оставался час. Но было не до этого…

– Братишки! Мужики! – вопил вождь Больших Папуасов Федя Стакан. – Дык, ведь я войну объявил Папуасовке, надо собрать народец!

– Шибко в лом, – отвечал за всех Саша Валенков, главный министр Больших Папуасов. – Так кайфово лежать на солнышке…

Остальным было лень даже говорить.

– Сволочи! – страдал Федя. – Я за них, значит воевать буду, а они пригрелись гады у меня на груди…

– Дык… – смущенно бубнил Саша. – Федюнчик, ты бы папуасов собрал с копьями и трубками ихними плювательными…

– А-а-а!!! Погибну вот я один на войне! Гады!!!

Обиделся Федя Стакан. Один пошел воевать.

Он шел по песчанному берегу моря, кокосовые пальмы, как ивушки плакучие в России, клонились к самой воде, яркие попугаи орали что-то непотребное. На одной из пальм сидел папуас. Пытаясь дотянуться до кокосового ореха, он пыхтел, тужился и сопел, как паровоз.

– Эй! – окликнул его Федя. – На дереве!

– О!

– Ты кто?

– Мбангу.

– Не крещеный, что ли?

– Хрещеный, – ответил папуас и, не удержавшись на дереве, рухнул вниз, спугнув целую тучу попугаев.

– А кем крещен, мною али в Папуасовке?

– Тобою, – ответствовал Мбангу, с которым, как ни странно, ничего от падения не произошло. – И в Папуасовке. Три раза, однако, крестили.

«Ловкий малый», – подумал Федя.

– Пойдешь со мной, – решил он. – Воевать будем с Папуасовкой.

– Нельзя мне, – сделав глупое лицо, сказал Мбангу. – У меня плоскостопие.

– И ты… – махнул рукой Федя. – Никто меня не любит!

Папуас долго смотрел вслед Феде, почесывая кучерявую голову, затем снова полез на дерево.

Жаркое солнце встало в зенит. Полдень поливал остров лучами. Федя вынул из кармана белый платок и повязал его на голову. Потом подумал: «Э, пусть лучше умру от солнечного удара!» – и снял платок.

– Вот умру я, умру я, похоронют меня… – тихо запел он, шагая в сторону Папуасовки. – И нихто не узнаит, где могилка моя…

Феде было жалко себя.

«Гад Преображенский, небось, своих спрятал в засаде, щас выскочут… Или папуасы отравленной колючкой в меня бац! И нету братишки Феденьки. Эх!»

Федя услышал хруст песка под чьими-то ногами и поднял голову. Навстречу ему шел грустный Преображенский. Митька держал в руке белый платок и, глядя под ноги, напевал «Вот умру я, умру…»

Федя Стакан глянул на платок в своей собственной руке, на платок в руке Преображенского, заплакал от радости:

– Митька! Друг!

– Федька!

Друзья бросились друг к другу, как будто не виделись больше десяти лет.

– Митька, братишка ты мой! – орал счастливый Федя.

– Ведь ты братишка мне! – отвечал не менее счастливый Дмитрий.

– Дырку вам от бублика, а не Шарапова! – кричали оба, да так, что было слышно в обоих деревнях.

– Воюют, однако! – говорили митьки в Папуасовке.

– Шибко крутое сражение! – раздумывали митьки в Больших Папуасах.

– Помочь надоть! – вскочил Сидор в Папусовке. – Дык, ведь один Митька там против всех Больших Папуасов!

– На помощь к Феденьке! – закричал Саша в Больших Папуасах. – Стало быть, одному ему не выдержать супротив Папуасовки!

Две толпы митьков рванули по побережью к обнимающимся братишкам.

– А-а-а!!! – орали они.

Возле счастливых Митьки и Федьки, толпы остановились, недоуменно посмотрели, как те пьют из одной бутылки портвейн, и по побережью пронесся крик:

– Ур-ра!!!

Так кончилась большая папуасовская война. Советы деревень тут же на берегу за ящиком портвейна решили, что такое событие следует хорошенько отметить. Причем два раза, как сказал Федя. Один раз – в Больших Папуасах, второй – в Папуасовке. Братишки-митьки занялись подсчетом, сколько ящиков портвейна и бочек пива есть в деревнях, и за сколько дней они их выпьют.

– Дык! – слышались взволнованные голоса. – Елы-палы!

Вдруг все увидели мчащегося по берегу Мбангу.

– Пирато! Пирато! – кричал папуас.

Митьки глянули на море. На горизонте белели паруса кораблей…

На шлюпках, прибывших с кораблей, сидели серьезные люди в кафтанах, напудренных завитых париках, при шпагах и с мушкетами. Их главный подошел к толпе глазеющих митьков, снял шляпу, сделал изящный полупоклон, подметя перьями шляпы песчаный пляж и заговорил по-английски.

Английского среди митьков никто не знал, а если кто и учил в школе, так от тех знаний ничего не осталось.

– Дык, – сказал Митька, и англичанин повернулся к нему, осознав, видимо, что Преображенский здесь главный. – Ты это, чего уж там… Элементарно, Ватсон… Федь, дай ему портвейна!