Импотент, или секретный эксперимент профессора Шваца - Нестор Бегемотов

Мурзик лениво задергал ногами и противно мяукнул.

– Мирон ты, или нет? – спросил Фтородентов. – Шибко толстый котяра. Свинья свиньей. Митьком хочешь быть? Будешь. Вот снесу тебя к Антонычу, окрестим Мироном, и будешь митьком. Дык…

Решив таким образом судьбу бедного Мурзика, Василий открыл сумку, выбросил оттуда штаны и свитер, засунул внутрь недовольно мяукающего кота и пошел вниз, прочь из дома, где его уже никто не любил.

Добравшись до котельной, где по митьковскому обыкновению работал Антоныч, Фтородентов постучал в закрытую дверь.

– Дык? – спросил изнутри хриплый пропитый голос.

– Елы-палы, – ответил Василий («Мяу,» – проорал Мурзик. Не хотел, наверно, креститься. Тоже мне, атеист!) И дверь зашуршала замком.

– М-м-м… – замычал бородатый мужик, открывший скрипучую дверь. – Братишка! Василь Федорыч! Родненький ты мой! Василечичек!

– А-а-а! – обрадовался Фтородентов. – Сергунчик!

Братишки обнялись. Долго сжимая друг друга в объятиях, они орали на всю котельную «Дык! Елы-палы! Все мы под колпаком у Мюллера!», Изощрялись в цитировании самых подходящих для момента фильмов.

– Однако, – наконец успокоившись немного, сказал Василий. – Вот тут животинку принес, христианская душа, а не православный!

–Где?

Василий похлопал по сумке, Мурзик вытащил голову и мрачно глянул на братишку митька.

– Класс! – восхитился Сергей. – Прям тифа! Антоныч! Глянь глазом!

– Дык… – из темноты, шаркая одетыми на босу ногу галошами, вышел Антоныч, как и все бородатый, в телогрейке на голое тело и синих в горошек трусах.

Посасывая короткую трубочку и выпуская время от времени изо рта дым, Антоныч молча взял кота за шкирман, поднял к свету, осмотрел. Во время его махинаций митьки стояли затаив дыхание, ожидая, что скажет самый крупный авторитет по котам.

– Ничо котяра, – удовлетворенный осмотром, заявил, наконец, Антоныч. – Хоть в суп…

– Окрестить бы христианску душу, – сказал Фтородентов.

– Эт можно, – Антоныч прошел к котлу и сунул кота в воду. – Как назовем?

– Мироном.

– А, ведь это ты, Мирон, Павла убил, – хором сказали Антоныч и Серега. – Дык, елы-палы!

Кот барахтался в воде и истошно орал благим матом.

– Эк орет-то, – добродушный Антоныч сунул кота поглубже. – Во имя отца, сына и святаго духа нарекаем тебя, однако, Мироном Васильевичем.

Вынув одуревшего от ужаса кота, Антоныч встряхнул его и посадил на горячую трубу.

– Почему Васильевичем? – спросил Вася.

– Братишка он нам, – объяснил Антоныч, почесывая спину. – Однако, недурно бы отметить… Елы-палы…

– Оппаньки! – сказал Фтородентов. – Дык, ведь меня, однако, жена ушла. Денег нет!

– Не в деньгах счастье, – мудро изрек Антоныч, – Серега, доставай.

Серега бросился вглубь котельной и вытащил оттуда рюкзак с портвейном.

– Слава труду! – сказал Антоныч, откупоривая первую бутылку.

Пока братишки отмечали крещение новоявленного митька, Мирон пригрелся на батарее, облизал себя с ног до головы и задремал. Судя по всему, смирился со своей теперь уже нелегкой митьковской судьбой.

На следующее утро Фтородентов проснулся от сильного грохота. Громыхал голодный Мирон, гоняясь по котельной за огромной крысой. С голодухи в Мироне, видимо, проснулся боевой дух предков, он дико орал, прыгал, ронял лопаты, ящики, бутылки из-под портвейна.

– Скотина! – заорал проснувшийся Антоныч. – Всю посуду поколотишь, чтоб тебе сдохнуть на помойке!

– Замуровали демоны! – немедленно отозвался Василий.

Мирон словил крысу, откусил ей голову и, жадно урча, начал пожирать.

– Однако, молодец, – похвалил Антоныч. – Шибко до-фига крыс развелось, авось с голоду не умрет…

– Дык, – сказал Фтородентов, гордый за своего кота.

– Елы-палы, – завершил разговор Антоныч. – Однако, Сергунчик-то спит, родимый… Бутылочки бы в магазинушку отнесть, еще ба купить чо выпить…

– Дык, – Фтородентов почесал лохматую голову. – Это было бы в кайф.

Они растолкали ничего не понимающего сонного Серегу, вручили ему в руки Васину спортивную сумку, набив ее предварительно бутылками. Серега долго не понимал, чего от него хотят, а когда понял, заахал:

– А-а-а… Они, значит, оттягиваться здесь будут, лежать на топчане (топчана, кстати, в котельной не было), плевать в потолок, а браток Сереженька по грязным улицам да в урловый магазин… Шибко несправедливо! Это этот, как его, волюнтаризм!

– Попрошу в моем доме не выражаться! – воскликнул Антоныч, сидя на стуле с тремя ножками.

– А чо я сказал-то? – по сценарию завопил Серега. – Чо я сказал?

– Дык, это, так уж и быть, – сказал Фтородентов.

– Давай я схожу.

– От настоящий браток! – возрадовались Антоныч и Серега, причем при этом Антоныч плюхнулся на раскладушку и начал бить себя по голому пузу, а Серега сплясал некое подобие лезгинки, вызвав изумление у оттягивающегося Мирона.

Василий, подхватив сумку, вышел на освещенную солнцем улицу, зажмурился и радостно зашагал в магазин.

Не успев пройти и двадцати шагов, он был самым непредвиденным образом остановлен. Визг тормозов, полет на грязную дорогу и чей-то злобный крик:

– Холера тебя забери! Куда ж ты, козел, под колеса лезешь?

Василий, лежа на асфальте, обнаружил перед собой старенький облезлый «Запорожец», из которого неторопливо вылезал весьма толстый чувак с трехнедельной щетиной на лоснящейся морде, в клетчатой кепке и залатанной тельняшке.

– А-а-а!!! – заорал на всякий случай Фтородентов.

– Ведь это ты, Мирон, Павла убил!

На крик из котельной выскочили Антоныч и Серега, изумленные при виде валяющегося на дороге Василия и толстого незнакомца, который тоже оживился и начал выкрикивать что-то типа «Дык! Как же так, братишка…»

– А-а-а!!! – заорал в свою очередь Антоныч. – Елы-палы! Дык это же Сидор! Сидорчик! Сидорушка!

И бросился обниматься.

– Антоныч! – обрадовался толстяк. – Холера меня забери! Чтоб я сдох от такой жизни! Будь проклят тот час, когда я сел за баранку этого пылесоса!

После долгих переживаний и радостных цитирований разных идиотских фильмов, братишки-митьки собрались, наконец-то, в котельной. У Сидора в машине оказался ящик «Каберне», которое тут же разлили в оловянные кружки.

– Дык, ты куда направляешься? – поинтересовался Антоныч. – Я смотрю, обмажорился совсем, машину купил…

– Не купил, – помотал головой Сидор. – У армянина одного, Хачика, в очко выиграл.

Сидор снял кепку, оказавшись совершенно лысым, протер лысину ладонью и опрокинул стакан.

– А еду, однако, в Питер.

– Зачем?

– Дык…

Сидор не торопясь вытащил из запазухи помятые листы какой-то книги. Старая промасленная ксерокопия возвещала о том, что это роман В. Шинкарева «Папуас из Гондураса».

– Митьки в Ленинграде, однако, совсем зазнались. Такое пишут, как будто кроме них и нет больше нигде митьков. Еду вот к этому Шинкареву, да еще и к Шагину Митрию, покажу им свою книжечку.

– А где ж твоя книжка?

– Дык, в машине, в багажнике. Все восемь томов.

Антоныч призадумался. Фтородентов и Серега, откупоривали очередные бутылки «Каберне», весело перекликались своими «Дык, елы-палами» и разливали жидкость по кружкам.

– А чо! – сказал Антоныч. – Однако, пообщаться с питерскими митьками шибко в кайф. Не поехать ли нам с тобой?

– А-а-а!!! – возрадовался Сидор. – О, класс!!!

– А-а-а!!! – закричали, прыгая по котельной, Василий и Серега. Мирон, обожравшийся мышами, лениво поднимал уши, приоткрывал левый глаз и зевал. «И чего суетятся, – думал он. – Будто неделю не кушали… Дык, елы-палы…»

Случилось так, что однажды один московский митек ненавязчиво изобрел машину для перемещений во времени и в пространстве. Правда, во времени можно было путешествовать только в прошлое, но и это уже хорошо. Ленивый от природы митек свое изобретение никуда не понес, хвастаться не стал. И пользовались машиной втихаря сам митек и его друзья митьки.

Собрались они как-то в комнате коммунальной квартиры, где жил изобретатель (кстати его звали как и Шагина, Дмитрием, правда фамилия была не Шагин, а Преображенский). За окном стоял лютый мороз, по радио передавали шибко красивые сообщения о наших успехах в сельском хозяйстве, до того красивые, что даже не верилось. Братишки лежали на раскладушках, пили пиво и думали. Недавно вернувшийся из средних веков Сидор Федоров мрачно курил «Беломор» и, поблескивая лысиной, вертел головой. Преображенский говорил: