Линии разлома - Нэнси Хьюстон

Ее лицо ни на миг не смягчилось, «Шатила» — вот последнее слово, которое я от нее услышал. Она со всех ног помчалась вниз, чтобы не находиться рядом со мной. А я остался стоять, ухватившись за перила, — очень закружилась голова.

Остаток дня прошел как в бреду. Я слонялся по коридорам, как тупой зомби, ничего не видя и не слыша, в голове страшно гудело от мыслей о том, чего я не мог понять. Ясно было одно: спешить домой не стоит.

Когда я все-таки приплелся, дома никого не оказалось, и я пошел в свою комнату.

Какое невыносимое пекло… «Слишком жарко сегодня, а, Марвин?» Марвин дернул башкой — да, мол. «Тебе, должно быть, еще хуже, шуба-то у тебя меховая?» — Дал<— «Ну-ка, посмотрим, не смогу ли я помочь твоему горю». Я сбегал в комнату родителей и прихватил из ящика маминого стола ножницы. Вернувшись, я долго смотрел на Марвина, сжимая их в руке. Помутневший слепой глаз придавал ему печальный, но кроткий вид, он склонил голову набок, и я вонзил ножницы ему в брюхо, распоров меховую шубу. «Ну, попробуем снять ее с тебя, вот будет славно, согласен?» Он кивнул. Тогда я разрезал его. Ножницы были наточены, и внутренности Марвина вывалились наружу. Они были вроде бы из ваты, но она давно свалялась в маленькие желтоватые комочки. Я кромсал Марвина, рвал, я перерезал ему глотку. «Теперь тебе лучше, Марвин?» — спросил я, и он кивнул. Я оттяпал его ушки и хвостик, разодрал затылок, чтобы посмотреть, как выглядят мозги, но они были у него такие же, как внутренности. Он и вправду был старый, этот медведь. Он старше меня, старше ма и па. Я собрал все его куски, сложил в пластиковый пакет и отнес на кухню. Потом вынул из холодильника несколько кубиков льда и бросил в тот же пакет со словами: «Теперь тебе не так жарко, Марвин?» И он ответил: «Да». Тогда я завязал пакет, стянул узел покрепче и засунул все это в мусорный бачок, на самое дно, чтобы прочий мусор оказался сверху: «Повеселись в раю, Марвин», — сказал я и пошел мыть руки. Мне чуть-чуть полегчало.

Немного погодя вернулся па. Я едва взглянул на него и сразу взбодрился: понял, что он снова намерен вести себя, как положено отцу. Па нежно обнял меня и сказал:

— А не сходить ли нам вдвоем в зоопарк?

Когда мы зашагали по улице Ха-Тишби, он попросил меня проэкзаменовать его еще разок на знание иврита. Я был доволен: похоже, восстанавливался нормальный ход вещей. «Хаколь безедер, — шепнул я себе под нос: — Все хорошо».

Вскоре выяснилось, что для па наш поход в зоопарк — только повод, что он хочет поговорить со мной на одну деликатную тему. О сложных вещах легче толковать, глядя на обезьян или тигров, чем на собеседника.

— Послушай, Рэн, — начал он, — я хочу, чтобы ты знал: сегодня утром мы с мамой помирились. То, что происходит в Ливане, так ужасно… война в доме нам совсем не нужна. Согласен?

— Да.

— Так вот, мы решили, что нам лучше избегать разговоров о политике. Постараемся использовать наше пребывание в Хайфе как можно лучше и будем считать себя счастливцами уже потому, что наша семья не пострадала. У нас замечательная семья, верно?

— Да.

— А главное, тебе ни о чем не надо беспокоиться. У нас с ма иногда бывают заскоки, но мы умеем их преодолевать, держать удар и оставаться вместе, так что ты не должен тревожиться. Это был кризис, согласен, но кризисы — просто часть жизни. Так ведь?

— Так, — ответил я, думая о Марвине, как он там лежит в мусорном бачке среди растаявших ледяных кубиков.

С этого дня обстановка у нас в доме изменилась, ма и па старались вести себя друг с другом очень мило, интересовались делами и проблемами друг друга, а о войне помалкивали. Па решил в новом году наладить более жесткий рабочий режим, он запирался в кабинете ежедневно с восьми до полудня и с часу до пяти, хотя результаты собственной усидчивости его не слишком удовлетворяли. Ма наскучило ездить в университет автобусом, дорога была длинная, и она надумала взять напрокат автомобиль. Па заметил, что это необязательная трата, но ма возразила:

— Знаешь, Эрон, я ведь трачу не твои деньги. Не припомню, когда ты в последний раз приносил домой чек.

Так она ему напомнила, что он все еще не достиг настоящего успеха как драматург, это был удар ниже пояса, но па, проглотив обиду, спросил, какой марки машину она хочет взять, и дальше беседа потекла в этом направлении.

На самом деле машина всем нам пришлась кстати: теперь мы могли съездить на уик-энд в Кармель, чудесный природный заповедник на вершине горы, бродить там среди цветущих кустарников и деревьев с кронами, полными птиц, притворяясь, будто мы нормальная счастливая семья. Одна беда: ма приходилось туго, она ведь не шофер экстра-класса, она жаловалась, что израильтяне за рулем ведут себя, как взбесившиеся психи, и чуть не лопалась от ярости, когда надо было определить, успеет она обогнать очередного нахала, не признавшего ее права на первенство, или остается только негодовать. Бывало, она резко брала влево, и прямо перед нами оказывался громадный грузовик, готовый врезаться в нас на полной скорости, па хватался за ручку, а ма, раздумав обгонять, круто брала вправо, чтобы вернуться туда, где нам положено быть, да притом еще злилась на па, что посмел усомниться в ее водительских талантах, хотя сам даже права так и не смог получить. Все это накаляло обстановку в машине до предела, но заповедник был так хорош, что дело того стоило.

В школе я очертя голову ударился в баскетбол и прочие спортивные упражнения, лишь бы не думать о том, что больше не увижу Нузху. Каждое утро я ласкаю свой «аталеф», пытаясь войти в контакт с ее «захри» — фиолетовым пятнышком на ладони. Может, когда-нибудь мы еще встретимся как друзья наперекор всем конфликтам, раздирающим этот мир. Ведь я люблю ее, люблю по-настоящему.

Миновал сентябрь, с грехом пополам был пережит октябрь, пришел Хэллоуин. Я вспомнил деревья в Центральном парке, они сейчас, должно быть, такие яркие, будто пламенем охвачены… Я сам не знал, стану ли теперь дружить со своими старыми приятелями вроде Барри, когда мы вернемся в Нью-Йорк.

По дороге из школы я проворачивал все это у себя в голове. А когда вошел в дом, сразу увидел, что дверь отцовского кабинета широко распахнута. В такой час это было странно, учитывая новый режим па. Я направился в гостиную, думая найти его там, но вдруг услышал за спиной такой оглушительный треск, что подскочил до потолка. Это клоуном па с широченной идиотской улыбкой на лице хлопнул воздушный шар. Он накупил уйму конфет и шаров для Хэллоуина, а сверх того все для шутовского макияжа, это было до невозможности мило с его стороны, настоящий сюрприз. Он принялся намазывать мне зеленой краской нос, и тут зазвонил телефон — этого только не хватало, чего доброго, нам все испортят, а мы только собрались развлечься.

Па пошел на кухню, к телефону, произнес: «Алло?» — и больше я ничего не услышал.

Разговор был недолгим, потом па сразу набрал другой номер. Я вошел на кухню и на всякий случай плаксиво осведомился:

— Что это ты делаешь?

Когда он ответил, что вызывает такси, я громко заныл:

— А наша игра?

Тут он поднял глаза, и все мои жалобы разом застряли в горле: я ощутил невозможный, невероятный ужас.

Па напрочь забыл обо всем, кроме новости, которую ему сообщили по телефону. Он подхватил меня на руки и кинулся к двери, чтобы ждать такси на улице. Слова, которые он произнес нелепо-розовым накрашенным ртом, хлестали, как розги:

— Ма попала в аварию. Ее машина врезалась в парапет на бульваре Стелла-Марис. Она в больнице. Рэндл, похоже, все очень серьезно.

С каждой фразой голос его звучал все глуше.

Увидев моего отца, таксист изумленно поднял брови, и только тогда па вспомнил, что все еще размалеван под клоуна. Мы уселись, он достал из кармана платок и принялся обтирать лицо. Краски размазались и смешались, но в конце концов па почти все стер, только вокруг ушей осталось немножко фиолетового. Я не стал ничего ему говорить: чувствовал, насколько то, о чем он сейчас думает, важнее всего остального.

В принципе детей в реанимацию не пускают, но па как настоящий артист разыграл напористого американца, который свои права знает и готов барабанить кулаком по стойке до тех пор, пока все их не признают. В конце концов мне разрешили войти вместе с ним. Остановившись перед дверью палаты, где лежала ма, он сжал мою ладонь. Очень крепко.

Я увидел ма и так перепугался, что почувствовал себя совсем маленьким. Ее подключили к каким-то аппаратам, я такие только по телевизору видел. От страха я едва дышал, сраженный догадкой: моя мать может умереть. Она спала, а я глядел на ее лицо и про себя твердил: «Прости ма прости ма прости, останься живой, умоляю тебя!» Па отошел с доктором в сторонку, они о чем-то тихо говорили, а меня терзала мысль, что у па вокруг ушей все еще лиловеет клоунский грим, вдруг доктор это заметит? Я вспомнил фотографию из арабских газет времен Сабры и Шатилы, на ней была голова младенца и одна рука, она лежала на теле мальчика примерно моих лет, наверное, его брата. Их мать лежала чуть дальше, в груде мусора, оставшейся от их дома, виден был только ее огромный зад в цветастом платье. Казалось, она и после смерти заслоняет своих мертвых детей.