Вокруг меня - Михаил Барщевский

Алексея можно понять. Ведь это на его долю падали Ксюшины слезы, это ему приходилось успокаивать ее, когда она доходила до истерики в дни, предшествовавшие операции, и еще десять дней после.

Почти год Алексей живет соломенным вдовцом. К тому же сидеть за столом в полной тишине или видя плохое настроение жены — та еще радость.

Ксения очень любила отца. Сначала он был для нее недосягаемым, огромным и пугающим недоступностью Богом. Она с детства помнила, что слова его всеми — и мамой, и бабушками, и дедушкой — воспринимались как нечто неоспоримое. Он мог решить любую проблему. Он даже иногда, редко-редко, мог приласкать. Но к нему ластиться было сложно. Он мог неожиданно посерьезнеть и отправить ее от себя, сделав вид, что занят. Боже упаси было зайти к нему в комнату, когда он работал.

Ксюша ждала его ласки и почти не получала ее.

В средних классах школы Ксюша заметила, что хотя ее отец и был более сдержан с ней, чем отцы подруг, но и относился к ней куда более уважительно. Ей крайне редко что-либо запрещали, почти никогда не заставляли сделать так или эдак. Даже отчитывая за что-то, отец не повышал голос. С ним можно было посоветоваться. Правда, в удобное для него время. И этого времени выпадали крохи. Мама была подругой. Доступной, понятной, как и Ксюша в чем-то ошибавшейся, тоже боявшейся и боготворившей отца. Она была земной. Он — нет.

В старших классах Ксюша начала понимать, что она — дочь знаменитости. Папу приглашали в школу не на родительские собрания, а для выступлений. Он мог легко достать билеты на любой спектакль, самый крутой концерт. Его узнавали, брали автографы.

К этому моменту Ксюша прекрасно понимала, что не будет заниматься ничем иным, кроме телевидения. И сегодня она в очередной раз удостоверилась, что это правильный выбор. Без труда, просто надев обворожительную, известную всей стране телеулыбку, она прошла в ВИП-зал, где ждать Алексея куда приятнее.

Ксения любила одиночество. Точнее, не любила толпу. Даже тихую, спокойную толпу. Скорее всего ее просто раздражала суета, неосмысленное движение взад-вперед, пустые разговоры соседей по очереди или залу ожиданий, После смерти матери, по большому счету ее единственной близкой подруги, она отучилась делиться мыслями. Нет, обсудить что-то важное, сущностное получалось и с отцом, и с коллегами, а теперь и с Алексеем.

Сейчас посидеть одной в тихом баре ВИПа было хорошо со всех точек зрения. Только бы опять не расплакаться. При отце она сдерживалась, при Алексее — старалась. Оставаясь одна, в самые неподходящие моменты, особенно за рулем, начинала реветь. Ей было жалко отца, жалко себя. Жалко умершую мать. Последнее время она плакала несколько раз, жалея Люду, понимала, как той тяжело.

Ксения ждала Алексея и прикидывала, какие последние новости нужно будет ему рассказать в первую очередь. Неожиданно вспомнила про его идиотскую идею с Индией. Это же надо было такое придумать — сказать отцу, что он едет в Индию. Отец, вместо того, чтобы воспрянуть духом, вновь испытать надежду, скйс. То, что Алексей едет в Индию, прозвучало для него как приговор — значит, рак. Значит, Алексей едет за чудодейственными травами. Как Алексей, прекрасный психолог, мог просчитаться? Но переигрывать было нельзя. Отец, скажи ему, что Алексей изменил планы и поехал в Штаты, и вовсе решил бы, что он безнадежен. Хотя и она с выпиской перемудрила. Она-то считала, что если отец сам найдет больничную выписку с хорошим диагнозом, наконец поверит в возможность выздоровления.

Забыла она историю с дедом! Забыла!! Получилось ужасно. Надо было видеть полные ужаса и боли глаза отца, когда она зашла в комнату за „забытой“ сумочкой. И голос, каким он сказал:

— Дай мне руку.

Как он сжал ее, как задрожали его губы… Господи, не приведи пережить такое еще раз, Чего ей стоило с улыбкой освободить свою руку, заговорить о какой-то фигне и выйти из комнаты! Чего стоило Алексею потом стараться успокоить ее.

Ксюша многое понимала в отце. Но одно сидело в ней занозой. Отец был добрым, справедливым, умным. Но не ласковым. Он бывал ласков с мамой, с собакой. Не с ней. Правда, она в его глазах довольно часто читала чувства, похожие на нежность. Однако так эта нежность никогда и ни в чем не проявлялась. А Ксюше хотелось, чтобы отец потрепал ее по голове. Ведь собаку он трепал по голове!

Ксюша вспомнила, как однажды отец, придя с работы, сухо кивнул ей, а с псом играл минут десять. Тогда она решила отравить собаку. Это был первый случай, когда Ксюша поняла, что такое ревность. Но утром Фекла протиснулась в ее комнату, облизала лицо, радостно помахивая хвостом, и Ксюша осознала, что собака ни в чем не виновата, что собака с ней ласковее, чем родители.

С появлением Алексея Ксюша убедилась в том, что нежным с ней может быть и мужчина. Не раболепным, как ее ухажеры, а нежным. Почему же отец никогда не бывал ласковым?

Ксюша заплакала. Ей стало жалко себя. Она любила отца больше всех на свете, а он… И сейчас, когда все, казалось бы, могло быть хорошо, — есть Алексей, она беременна, отец… Как ей хотелось дождаться момента, когда отец возьмет на руки внука или внучку и улыбнется. Улыбнется так, как не улыбался ей. Но это будет ее ребенок, и отец будет с ним ласковым и нежным. Значит, он будет ласковым и нежным с ее плотью и кровью — с ней.

В операционной второй час шла операция. Два хирурга, привычно работая руками, существовавшими как бы отдельно от сознания, вели неспешный разговор, периодически прерываемый резкими командами операционной сестре: „Зажим!“, „Тампон!“, „Отсос!“…

— Смотри, как она, житуха, устроена. Помнишь мужика, ну, телезвезду эту. Вот прульщик. И карьеру сделал, и бабок море, и жена молоденькая. Ну все хорошо.

— Ладно, а ты помнишь, как мы на операцию шли? Сомнений не было, что канцер, а вскрыли…

— Нет, ну это бывает, канцер от фиброзного полипоза только на столе…

— Согласен. А этого парня жалко. Проращение в крестец.

— И почему некоторым так везет?

— В чем же везет? Его такие боли ждут…

— Да я не про него, я про телевизионщика. Как думаешь, сколько ему за передачу платят?

— Не знаю. А дочка у него аппетитная. Я, кстати, ее тоже как-то по телевизору видел.

— Слушай, говорили, что она лабораторию заставила повторную гистологию сделать.

— Да ты что? И ее не послали?

— Такую пошлешь!..

Праведник

— А ты напиши, — подсказал ему внутренний голос.

— Что написать? Предсмертную записку? — спросил он сам себя.

И сам же себе ответил, что не стоит. Да, явно смерть была близко. Он всегда чувствовал, когда приближалась беда, когда заболевал, когда был на пороге успеха. Ничего неожиданного, нежданного в его жизни не случалось. А сейчас он чувствовал приближение смерти.

— Нет. Просто напиши, что ты думаешь о своей жизни, — опять вмешался в ход мыслей внутренний голос.

Он привык к его подсказкам. Много лег внутренний голос был единственным, кому он доверял. Они друг другу не врали. Все кругом врали, а они друг другу — нет. Не было смысла. Не было конкуренции, борьбы за деньги, карьеру, женщин, славу. Ни за что из того, ради чего врут. Да и казаться лучше, чем ты есть, было невозможно. Он про свой внутренний голос не знал ничего, а тот, наоборот, знал про него все.

— Зачем?

— А просто так. Чтобы самому лучше понимать, для чего жил.

— У тебя все просто!

Внутренний голос не ответил. Он всегда — чуть схамишь, передразнишь — замолкает.

Человек сел к компьютеру. Глупость! Кому нужно это письмо?

Он давно привык просчитывать поступки, часто на бумаге прописывал очередность шагов, рисовал схемы возможного развития событий и своей реакции на те или иные повороты. При этом сущностное всегда становилось заметным, ибо второстепенное на бумаге выглядело уж совсем неважным.

Конечно, этот текст никто не увидит. Так, для себя. Честно.

Детство, юность — неинтересно… Сегодня никого из тех, кто тогда был, рядом не осталось. Все ушли. Вспоминать те годы не хотелось. Все было так тепло, мягко. Пи за кого не отвечал. Никаких обязательств.

Есть же счастливые люди. Живут себе, и нет у них противного чувства, будто они кому-то что-то должны, кому-то чем-то обязаны, что вот так поступать нельзя, потому что кому-то будет больно. Как им легко! Да, они эгоисты. И плохо им оттого, что их таковыми считают? У них зарплата меньше? С ними меньше общаются? Наоборот. Круг общения уж точно шире — стал кто-то неинтересен, больше не созваниваются, не встречаются, заместили новым. Новые люди — всегда интересно. А он тащил за собой старых друзей. И знал заранее, что скажут, как подумают, о чем спросят. Но бросить не мог. Им же больно. Вообще больно, когда бросают. И чем мягче бросают, тем больнее, между прочим.