Бегство от волшебника - Айрис Мердок

За стеной, по которой тянулась глициния, располагались постройки какой-то больницы; и вот шесть месяцев назад Рейнбери получил некую открытку, прочел и похолодел от ужаса: вежливо и со множеством извинений местный совет объяснял ему, что для завершения строительства столь необходимого больнице рентгенологического корпуса требуется участок земли, футов пять шириной и семьдесят пять футов длиной, и все упирается… в стену его сада. Совет обещал, что это ни в коей мере не будет для хозяина хлопотно и что если его участок и уменьшится, то всего лишь на какой-то очень незначительный кусочек. Разумеется, нынешняя стена будет снесена за их счет и за их же счет возведена новая, там, где укажет владелец; к тому же, прежняя стена настолько обветшала, что новая, из прочного камня, разве не будет кстати? И, безусловно, будет выплачена компенсация за потерю земли в размерах, предусмотренных законом для таких случаев принудительного отторжения.

Когда все эти новости обрушились на Рейнбери, он почувствовал себя настолько несчастным, словно его приговорили к смертной казни. Так бесцеремонно, так жестоко с ним еще никто никогда не поступал. Сначала он просто не знал, что делать. Потом неделю ходил с жалобами по всем тем местам, где, как ему казалось, может получить помощь. Он написал своему депутату, он написал даже в «Таймc», правда, письмо не напечатали. Одним словом, он не только ничего не достиг, но и не получил ни малейшей надежды. В итоге впал в глубокую тоску и запретил своим знакомым даже упоминать об этом деле.

До разрушения стены теперь оставалось около двух недель. В это время больничные власти всячески старались установить теплые отношения с жертвами конфискации, а в их число входили жильцы около полдюжины домов, располагающихся слева и справа от дома Рейнбери; их хозяев приглашали осмотреть больницу, своими глазами увидеть ставший непригодным старый рентгенологический корпус и ознакомиться с проектом нового. Рейнбери не захотел идти. В этом вопросе он отказался быть филантропом; и когда одна из его соседок, дама, исполненная благих побуждений, в разговоре с ним воскликнула, что, да, если бы вы только увидели, как они там теснятся, бедные, вы бы наверняка смягчились, он ответил грубо. Ему и в самом деле было очень горько.

Рейнбери хорошо сознавал, что так быть не должно, должно быть, в сущности, совсем иначе. Тихо упрекнув себя за такое отношение, он тем не менее отыскал и ему место в круге реальности, беспощадное видение которой с недавних пор стало заменять ему такую ценность, как добродетель. В конце концов самопознание и было его идеалом; и не в силах ли познание своим собственным ярким светом изменить смысл того, что оно открывает? Рейнбери не чувствовал необходимости в этот период своей жизни вкладывать в развитие своей личности больше сил, чем требуется для того, чтобы просто подробно комментировать, как именно это развитие происходит. Вмешиваться в этот процесс он не собирался. В том, что касается морали, а также разума, Рейнбери придерживался следующей точки зрения: зрелость — есть понимание того, что человеческие усилия в большинстве своем неизбежно завершаются мыслью о собственной заурядности, и все благие порывы в конце концов приводят нас к убеждению, что такие, какие мы есть, мы уже собой представляем élite.[15] Безрадостность этого знания смягчается лишь мыслью, что это все же хоть какое-то знание.

Тепло, которым был наполнен сад, соединялось с тишиной, и все вместе создавало ощущение, что уже лето. Он чувствовал впервые в этом году, как солнце жаркими лучами касается его шеи, и память о прошлых летах всколыхнулась в нем; и сквозь все свои размышления он, наконец, начал видеть цветы. Гиацинты, нарциссы, примула росли перед ним, стремясь к солнцу, венчаясь тычинками, то сжимающимися в плотные шарики, то разворачивающиеся в виде звезд. Он заглядывал в их черные и золотистые сердцевины; и как только его взор проникал туда, клумба тут же расширялась, поверхность ее приближалась, и становились видны мельчайшие подробности — и тоненькие волоски на цветочных стеблях, и крохотные желтые крупинки пыльцы, и юная, почти прозрачная улитка, тихо плывущая, шевеля усиками, к вершине листа. У своих ног он видел армию муравьев, проложивших двусторонний путь по тропинке. Он наблюдал за ними. Каждый знает, что делает, подумал он.

Он смотрел на улитку. Интересно, спрашивал он, видит ли она меня? Как же мало я знаю, думал он, и как ничтожно мало можно узнать; и от этой мысли ему на минуту стало весело.

Рейнбери вдруг почувствовал, что в саду еще кто-то есть. Он поднял голову и заметил Анетту Кокейн. Она стояла перед дверью в гостиную. Он сразу узнал ее, хотя и попытался продолжить наблюдение за муравьями. Но они вдруг показались ему такими незначительными и непередаваемо далекими. Он вздохнул и повернулся к девушке больше с неудовольствием, чем с интересом. Сначала ему показалось, что она все такой же ребенок, каким была, когда он шесть лет назад увидел ее впервые, но потом понял, что ошибся. Не ребенок, а уже женщина. Это был абсурд.

— Мисс Кокейн! — произнес Рейнбери, сумев объединить в этих двух словах удивление и почтение.

— О, прекрасно, — чуть слышно сказала та. Рейнбери не понял, к чему это относилось. Анетта протянула ему руку. — Мы раньше встречались, — как бы подсказала она.

— Ну как же, помню! — воскликнул Рейнбери, вспоминая, как тогда Анетта всех извела своими шалостями. — Весьма неожиданный сюрприз!

«Чего этой маленькой дьяволице от меня надо?» — задал себе вопрос. Потом, еще в полураздражении, он подумал: раз уж так получилось, то не постараться ли извлечь из этого визита хоть что-то хорошее, превратить его в некое развлечение? Помимо раздражения он чувствовал в себе склонность к легкомыслию.

— Зайдемте в дом и выпьем чего-нибудь, — предложил он.

И Анетта последовала в гостиную.

Пока Рейнбери разливал шерри, она, как-то нелепо замерев посреди комнаты, рассматривала все вокруг с заинтересованным и вместе с тем с каким-то отсутствующим видом.

— Садитесь, Анетта, — сказал Рейнбери. — Вы не против, если я вас буду так называть? Ведь я помню вас с тех пор, как вы были ребенком.

— Пожалуйста, как вам будет угодно, — согласилась Анетта. Бросив пальто на пол, она стремительно отпила из бокала. Ее будто ничего не смущало, и в то же время что-то сковывало.

Расположившись напротив, Рейнбери принялся рассматривать гостью. Он сразу отметил, как воздушно, совсем по-летнему она одета. На ней была тонкая хлопчатобумажная блузка, льняная юбка и алый шарф, который она, сняв с шеи, вертела теперь в руках. Эта скудость одежды еще больше подчеркивала ее стройность. Блузка легким облачком прикрывала грудь. Рейнбери почему-то вдруг вспомнил прозрачную улитку — и улыбнулся.

— Как Роза? — спросил он.

— Сердится на меня, — с легкой гримаской ответила Анетта.

— Почему?

— Не знаю. Может, из-за того, что я бросила школу. Нет, не знаю.

— А вы бросили школу? — удивился Рейнбери.

— Да. Я училась в Рингхолл-колледж, но потом решила, что лучше делать это самостоятельно.

— И какие же науки вы собираетесь изучать? — поинтересовался Рейнбери.

— Еще не знаю. В настоящий момент я просто наношу визиты.

— А, понимаю, — покачал головой Рейнбери. — Чтобы найти того, кто мог бы вам помочь в вашем учении.

Анетта с подозрением глянула на него.

— С тех пор, как я прибыла в Англию, у меня почти не было времени, — словно объясняя что-то, сказала она. — Я уже давно собиралась вас навестить.

— И Роза вас отговаривала? — тут же задал вопрос Рейнбери. — От визита, я подразумеваю.

— Признаться, да, — согласилась Анетта.

— С Розой наверняка не так-то легко ужиться, — проговорил Рейнбери. Ему хотелось подтолкнуть Анетту к осуждению Розы.

— Нет, она очень хорошая, — ответила Анетта.

«Это тебе только кажется», — мысленно возразил Рейнбери. Только теперь, приободрившись, он понял, в какой тоске провел почти весь день. Он снова налил Анетте вина и себе тоже.

— Вы дружите с Мишей Фоксом, не так ли? — спросила девушка.

«Ах, вон оно что!» — подумал Рейнбери.

— Да, — сказал он. — И вы тоже?

— Я видела его всего один раз. Он какой-то странный человек, вам не кажется?

Сталкиваясь с этим довольно часто, Рейнбери все же никак не мог примириться с мыслью, что люди приходят к нему чаще всего именно за тем, чтобы выведать что-нибудь новое о Мише Фоксе. И сейчас он стиснул зубы.

— Что же в нем такого странного? — поинтересовался он.

— Не могу объяснить, — попыталась пояснить Анетта. — Он такой, как бы это сказать…

— Я не нахожу в нем ничего странного, — не дождавшись конца фразы, продолжил он. — Не говоря о глазах, в Мише только одно качество можно считать исключительным — его умение выжидать. Я еще не встречал человека, который, вынашивая сотни планов, а у Миши именно сотни планов, в буквальном смысле готов ждать годы, пока тот или иной из них, подчас самый тривиальный, так сказать, созреет, — завершил Рейнбери и с враждебностью посмотрел на Анетту.