Прощай, молодость - Дафна дю Морье

Быть может, если рассеется туман, нам удастся выкарабкаться. А что, если Джейк ошибся в своих расчетах и Брест недалеко — не слишком далеко? Да, несомненно, Брест окажется совсем рядом. Когда туман рассеется, мы сможем оглядеться и шкипер поймет, что ему больше не удастся нас дурачить. Брест — это было бы прекрасно. Я был рад, что эта мысль пришла мне в голову. Я уже видел, как иду по улицам Бреста, направляясь куда-нибудь выпить, как стою на мосту, облокотившись на парапет. Невозможно, что этого никогда не будет.

— Джейк, — сказал я, — какого черта он не возвращается в Брест? — Но мои слова звучали неубедительно, в них было недостаточно злости, а голос предательски дрожал — это, скорее, напоминало беспомощное утверждение.

Джейк взглянул на меня. Волосы и ресницы у него были влажными от тумана.

— Мы далеко от Бреста, — ответил он, — мы далеко от всего.

— Да, но послушай, — начал я и тут же умолк, не в силах закончить фразу. — Да, но послушай… — Больше я не произнес ни слова, совершенно сбитый с толку, словно в каком-то оцепенении.

Дурацкие звуки губной гармоники больше меня не преследовали. Я грезил о том, как стою у себя дома в саду, указывая Джейку на окно библиотеки и говоря небрежным тоном: «Если мы войдем, то помешаем отцу». Я видел эту картинку до смешного ясно. Видел, как Джейк, войдя в дом через стеклянную дверь, дотрагивается до плеча моего отца, и они улыбаются друг другу так, будто знакомы тысячу лет, а лица у них вдруг становятся поразительно похожими — и в конце концов сливаются в одно.

«Вы знаете, — сказал Джейк, Джейк из моего воображения, — вы знаете, что Дик тоже пишет?» И мой отец кивнул, а я стоял, слегка отчужденный, чуть ли не надменный, раскачиваясь на пятках.

«Il у avait une blonde».

Но при чем же тут это? Не было никакой необходимости приплетать сюда эту песенку. «Джейк, — сказал я, — Джейк…» — и картинка исчезла, я снова стоял на палубе «Романи» рядом с Джейком, вглядываясь в пелену тумана. На мостике снова зазвонил колокол. Кто-то сипло закричал на полубаке. Это был бельгийский мальчик, которого поставили там вести наблюдение. Он спускался к нам по трапу, размахивая руками. С мостика что-то заорали в ответ.

— Слушай, — сказал Джейк, — слушай…

Я затаил дыхание, похолодев и трясясь с головы до ног. Внезапно мы услышали звук, которого ждали. Этот звук я так часто рисовал в воображении, находясь в безопасности, а теперь он гремел у нас в ушах, зловещий и несомненный. Он был ужасный, невидимый, такой близкий, но неосязаемый, и он все приближался — ликуя и издеваясь над нами, которых неотвратимо несло туда, и мы были беспомощны в пелене тумана.

Угрюмый и упорный, он не отпускал нас — этот звук моря, с грохотом бьющегося о скалы, этот рев волн, обрушивающихся на скрытый берег.

Они метались по палубе, рыдая и что-то выкрикивая — маленькие человеческие фигурки с лицами, посеревшими от страха. Я носился вместе с ними. Я был одним из них. Мы вцепились в канаты шлюпки. Мимо меня прошел помощник капитана, размахивая руками, и что-то прокричал мне в ухо. Я его ударил, сшиб с ног и перешагнул через его тело. Кто-то хватался за меня, лепеча что-то, как ребенок-дебил. Я оттолкнул его и стал прокладывать себе путь через толпу людей, которые боролись друг с другом как безумные — животные в клетке, лишенные всего человеческого.

Мы срывали чехлы со шлюпки, вертя головами в темноте, прислушиваясь к реву волн, идущих на нас из тумана, и бессильно сыпали проклятьями, натыкаясь друг на друга, безжалостные и совершенно потерянные.

Сейчас шлюпка качалась на шлюпбалках, и мы цеплялись за нее, не слушая команд, наступая друг другу на ноги в страхе и растерянности. Нас было слишком много, и мы боролись за места в шлюпке с ненавистью в душе, в диком отчаянии нанося удары.

И только тогда я вспомнил о Джейке. Вцепившись одной рукой в шлюпбалку, я поискал его лицо среди бледных идиотских физиономий людей, напиравших на меня со всех сторон.

«Джейк, — позвал я, и снова: — Джейк!»

Он не ответил мне, его там не было. Я отбивался от рук, тащивших меня вниз. Мне больше не хотелось в шлюпку, я хотел найти Джейка — его там не было, и мне нужно было его найти.

«Джейк! — звал я. — Джейк… Джейк…»

Теперь мне уже было не выбраться, шлюпка раскачивалась на шлюпбалках, спускаясь в море, и я боролся, сыпал проклятьями, отбиваясь от цеплявшихся за меня людей, одержимых ужасом и невменяемых.

«Джейк… Джейк…»

И я увидел его на какую-то минуту, увидел его откинутую голову и его улыбку. Я услышал, как он окликает меня — это была фраза, исполненная красоты, которую мне никогда не забыть: «У тебя все будет хорошо, Дик», — и промелькнул величавый образ, несломленный и бессмертный.

Потом мы отдалились от него, и больше ничего не было — лишь вода внезапно вспенилась под нами; море вошло в мои легкие, в сердце; меня завертело на рокочущих белых бурунах, и я начал опускаться — ниже, ниже, в черноту вечности; и меня вдруг выбросило на какой-то берег, куда Джейк никогда за мной не последует, выбросило покинутого и одинокого. И я цеплялся онемевшими пальцами за выступ скалы, поднимаясь из воды, а потом меня пронесло мимо, и утащило в море, и швырнуло, как камень, прямо на камни, истекающего кровью и разбитого. Я лежал на песке, протягивая руки, но его там не было. Я звал его, но его не было.

«Джейк… Джейк… Джейк…» — глас души, вопиющий в пустыне. А вокруг только туман, и дождь, и буруны, с грохотом набегающие на берег. А позже, когда рассеялся туман, я увидел, что вокруг меня — высокие скалы, окружающие широкую бухту.

Начался отлив, унесший обломки кораблекрушения, а на черных скалах «Романи» поднимала свой разбитый лик к небесам.

Я сидел один и смотрел, как волны разбиваются о корабль, как идет дождь над морем и занимается серый рассвет.

Часть вторая

Хеста

Глава первая

Вначале жизнь была словно во сне, существование, сотканное из теней, где места и люди не были материальны. И не имело особого значения, куда я иду и как живу. Ночь следовала за днем, было солнце в небе, шел дождь, дул ветер; тянулись бесплодные участки земли, где не было ни одного деревца, и были каменные деревни и маленькие церкви, пострадавшие от непогоды и ветра.

Была какая-то крестьянка, стиравшая белье в пруду, и была собака, лениво растянувшаяся на пороге маленького домика и отмахивавшаяся хвостом от мух. Все это продолжало незыблемо и спокойно существовать, но я не представлял, как смогу вновь занять свое место в мире. Жизнь шла своим чередом вокруг, с нестройным шумом и эмоциями, не касаясь меня, а я будто стоял в стороне, не поддерживая контакта с огромным потоком, который проносился мимо. Я ничего не значил, я был так мал. Когда-то я стоял на мосту, сознавая неизбежность смерти, и в тот момент зов жизни и блеск приключения казались мне сильнее, чем когда бы то ни было. Я заглянул в бездну и увидел, как хороша земля. Что-то во мне боролось за спасение, плакало о том, что я еще должен состояться. Ветер, дувший мне в лицо, пыль под ногами, шепот проходивших мимо мужчин и женщин, таких милых, таких знакомых, сам запах их пота и одежды — все это в последний раз будто взывало ко мне. Сумятица жизни, слава и боль. Драгоценная интимность мелочей. Мне хотелось многого, так бесконечно многого. Но все это случилось давным-давно — все эти прежние стремления и эти желания. Я пережил их, от них ничего не осталось. Я озирался сейчас в поисках их следов, но все исчезло.

Мне больше не хотелось ни солнца, ни моря, ни неба, ни земли под ногами, ни человеческого тепла — вообще ничего.

У меня была вся жизнь впереди, но я ничего не хотел.

Я был каким-то дурацким бессловесным предметом, глиной, лишенной всяких чувств, усталой и потерянной. Я был бестелесным, не знающим утешений разума и стойкости страдающего сердца. У меня не было мужества. Надежда была словом из другого языка, который я не пытался понять. Не осталось ничего, кроме глаз, видевших скорбную и неотвязную картинку, на которой каждая деталь была четкой, словно нарисованной тонкой темной кистью. Было серое утро после того, как рассеялся туман, и пустынный берег в обрамлении мрачных гранитных скал.

Был отлив, волны разбивались о «Романи», лежавшую на выступе скалы, призрачную и причудливую. Борта ее были разбиты, шлюпбалки упали и запутались в канатах. На палубе начали образовываться лужи, и морская вода вливалась и выливалась из трюма с каким-то странным бульканьем. На носу свисал трап, сломанный и покосившийся. Возле камбуза на гвозде все еще болталось белое полотенце кока, которое трепал утренний бриз — оно было как живое. Кастрюли и кружки на камбузе, должно быть, целы и невредимы. И фигуры женщин, нарисованные белым мелом, тоже целехоньки — абсурдные и нелепые, глумящиеся над тишиной. На поверхности воды безмятежно плавали обломки кораблекрушения, которые уносило отливом: оторванные куски древесины, листы железа, часть гребного винта, деталь шлюпбалки.