Всё к лучшему - Ступников Юрьевич

– Я что, дурак, книжки читать? – Володя считал себя обязанным полностью обеспечивать семью, не жалея ни себя, ни сил, ни времени.

Когда есть цель, жизнь кажется вечной.

Его жена Софа, которую он материально прикрывал почти шесть лет пребывания в Америке, уже устроилась на работу в офисе, а сын-подросток давно зажил свой жизнью, откровенно мечтая после школы вырваться из дома подальше.

Полдня Володя проводил в кинотеатре, где имел почасовую ставку и запускал зрителей в зал. Помимо этого он подсвечивал фонариком опоздавшим и непрерывно заправлял в сползающие брюки белую сорочку с предположительно элегантной бабочкой на шее. Администрация кинотеатра считала, что при бабочке низкооплачиваемые сотрудники выглядят солидно, и это дает им чувство самоуважения. На рубашке четко читался прямоугольный значок с внушительной надписью «менеджер».

А по ночам на заводе Володя мотал проволоку на какие-то бобины. Он возвращался домой под утро и через три-четыре часа рваного сна вновь поднимался на работу.

Тогда я еще этого не знал. Я вообще ничего не знал в свои фактически первые полчаса в Америке, замотанный долгим перелетом через океан из Рима в Нью-Йорк и далее – в Филадельфию.

В аэропорту «Кеннеди» сразу после пограничного контроля меня и еще какого-то беженца из Ирана, ни слова не говорящего по-английски, буквально вытащила из толпы прилетевших пассажиров деловитая девочка вьетнамка. Наши фамилии были написаны у нее на картонке. Она почему-то нас боялась и орала так, что окружающие, стерильные на вид американцы, удивленно переглядывались и почему-то стыдливо прятали глаза. В Америке не принято орать, там все делается тихо. Это и есть демократия. Только русские связывают ее с громким высказыванием своего мнения, мол, говорю, что хочу, и погромче. Будто в этом мире кто-то слушает друг друга. На самом деле демократия – это умение делать вид, что слушают. Один – другого, государство – своих подданных, полицейский – всех остальных.

Вьетнамка почти бегом повела нас в другой зал, и, сунув на руки билеты до Филадельфии, облегченно прокричала «гуд лак», что на русском, как я вскоре понял, означает непечатное направление по очень далекому адресу. Самолет был полупустой, но мы сели рядом. Жались друг к другу. Иранец таращил глаза, нервничал и периодически что-то тараторил на своем фарси, все время упоминая Афганистан.

– Душман-шурави, – наконец не выдержал я и показал на него и на себя. – Бандит советский.

Более до конца рейса попутчик не проронил ни слова. В коротком полете, как назло, разыгрался страшный шторм. Самолет то резко падал, то взлетал, болтало, как в непогоду на море, свет выключили, и в полумраке на всполохах молний высвечивались откровенно испуганные пассажиры.

– Еще не хватало…- глупо подумал я и внаглую заказал водку. Самое удивительное, что ее принесли. Несколько пассажиров, осторожно поглядывая, пересели поближе на свободные места. Наверное, им было что терять. Мне же было легко и хотелось петь что-нибудь революционное. Но тут самолет вопреки всему все-таки пошел на посадку.

Полная Софа молча встретила меня в полупустом аэропорту, провела через проливной дождь в машину и, повторяя через каждое слово английское «шит», повезла в какой-то пригород Филадельфии.

– Осторожно, не испачкай половик.

По дороге она рассказала, сколько стоит их новая корейская машина и почему надо ненавидеть негров, сплошь уголовников, но при этом называть их следует не иначе, как «черными». Иначе накажут.

– Здесь вам не Советский Союз, «шит», – говорила Софа, почему-то обращаясь ко мне во множественном числе. – Здесь страна наивных болванов, но именно поэтому во всем полный порядок. Если знаешь правила, можно делать, что хочешь, и всего добиться. Всего – в смысле денег. Мы приехали сюда в расчете на родственников, но они пальцем не пошевельнули, чтобы нам помочь. И никто не шевельнул. Здесь каждый отвечает за себя. Хочешь – живешь. Хочешь – сидишь на пособии. Это и есть свобода.

Сами они мечтали открыть в подвале какого-нибудь большого дома прачечную, поставить там несколько стиральных машин, сушилку и собирать деньги. Что касается Филадельфии, то выбор этого города оказался для них не случайным. Среди русских эмигрантов царило твердое и, к слову, обоснованное убеждение, что в американской провинции им помогают больше, чем в столице или в Нью-Йорке. Правда, никто при этом не говорил, что работу, не говоря уже о приличной работе, проще найти как раз в больших мегаполисах, где меньше улыбаются и дают, но зато больше возможностей выплыть. Филадельфия оказалась большим и провинциальным городом. Скорее, вторым, чем первым.

В итоге Володя сначала мыл посуду в ресторане, а затем долго и очень долго продавал пиццу. Ему надо было кормить жену и растущего сына, который в школе старался скрывать, что он «русский», и грезил стать стопроцентным американцем, поступив в армию.

Софа между тем выбила грант для беженца на учебу в колледже, выбрав перспективную профессию программиста. Вскоре она вызвала из Харькова мать, заплатив за фальшивое израильское приглашение американским посредникам 800 долларов. Бабушкины пособие и льготы оказались для семьи очень кстати. Но не надолго. Промаявшись три года вместе, они, наконец, смогли устроить мать на попечение в государственный дом престарелых – общежитие для пенсионеров с крохотными, но отдельными комнатками. А им много уже не надо. Все были довольны. Единственной, по их словам, проблемой для бабушки было полное отсутствие в ее доме говорящих по-русски. Но в Америке и так друг друга особо не слушают, так что семья к моему приезду в целом чувствовала себя если не обеспеченной, то устроенной.

Наконец, мы подъехали к уютному на вид домику с тремя, как оказалось, маленькими комнатками. Как в советских пятиэтажных хрущевках, только со встроенной в салон кухонькой. Уже в квартире, пока Софа запихивала в микроволновку полуфабрикаты из аппетитных упаковок, Володя почти с порога деловито спросил, сколько я привез с собой денег. Он неожиданно вдруг завелся из-за того, что в рюкзаке, с которым я приехал в Америку, кроме портативной печатной машинки и смены белья лежал томик «Опытов» Монтеня. Не считая еще шестнадцати долларов в кармане.

– Это там, в Советском Союзе, мы все с книжками бегали, – объяснял Володя. – А все от собственной дури и безделья. Читали, обсуждали, спорили. Нечем было заняться, кроме как жизнь свою транжирить. Здесь, родной мой, мир цветной, но вся эта красота имеет свою цену. Это ты думаешь, что день прошел, что ты его прожил. На самом-то деле ты его растратил. В минус. А все потому, что ничего не заработал. Мог, а не заработал. Здесь нет потерянного времени и убитого времени нет. Есть потерянные деньги, которые ты мог заработать и не сделал этого. Жизнь – это деньги, которые ты потерял или приобрел, не более…

В той, другой жизни Софа учила детей шахтеров игре на фортепиано. Володя преподавал историю и был заместителем директора школы в городе Воркуте, на крайнем Севере, что за Полярным кругом.

Когда-то там, в вечной мерзлоте, нашли уголь, и в конце тридцатых годов прямо в тундре заключенные сталинского ГУЛАГа построили шахты и город. Это была рабочая лагерная зона, созданная в прямом смысле слова на костях тысяч и тысяч безымянных людей.

После смерти Сталина лагеря ликвидировали, хотя многие освободившиеся заключенные и их дети остались в этих краях. Им некуда было ехать. Сюда, на северные заработки, стала приезжать и молодежь со всей страны. Володя и Софа были из таких вот новеньких северян. Они быстро получили небольшую квартиру, обжились, но вскоре заскучали по настоящей жизни. В замкнутом пространстве затерянного в тундре городка, имея работу и жилье, далее всю свою жизнь можно было просчитать уже до пенсии. Работа – дом, работа- дом. Летом – месяц отпуска на юге у моря. Они стали задыхаться. Обостренно захотелось что-то видеть в этом мире и чего-то добиваться.

И тут повезло евреям. Только им, даже смешанным парам, небольшими волнами и ручейками время от времени разрешали уехать. Еврейство Софы оказалась «паровозиком», и в итоге они покинули Воркуту очень быстро: в отдаленном шахтерском городе не хотели накапливать недовольных, а в конце 1979-го власти вдруг приоткрыли выездное окошко, и десятки тысяч евреев успели в него протиснуться.

Они уехали, как и все тогда: по израильскому приглашению от мифической «тети Хаси» из Иерусалима. И почти как все выезжающие в той волне рванули в США. Вскоре окошко выезда захлопнулось: когда советские войска вошли в Афганистан. Но полгода спустя я получил письмо из Филадельфии, где описывались первые счастливые впечатления от американских супермаркетов, и оставался некий адрес.

Через пять лет, оказавшись в Риме, где в отстойнике курортного пригорода Ладисполь держали евреев-эмигрантов, которые направлялись в Америку, я сделал ошибку, надолго и серьезно усложнив себе жизнь.