«Моя единственная любовь». Главная тайна великой актрисы - Фаина Раневская

У Исаака Моисеевича не было сына, а читать каддиш яттом его пугливая дочь Циля не стала бы даже шепотом за плотно закрытыми дверьми и окнами. Я решила сделать это у его могилы, Всевышний услышит. Конечно, из меня чтица никудышная, но поминальную молитву я выучила, когда ее читал мой отец в память дедушки.

Я старалась идти быстро, но так, чтобы не привлекать внимания, того, кто бежит, обычно догоняют.

Середина дня, но пасмурно настолько, что кажется – уже сумерки. Фонарей не зажигали даже на Екатерининской, экономия во всем, а вот в больших окнах свет и музыка. Каждый жил как мог. Я не завидовала всем этим разряженным женщинам, веселым, хмельным мужчинам, всем, кому не приходилось старательно обходить лужи, чтобы не промокли ноги, кто не мерз, не мучился от голода. Не завидовать учила Павла Леонтьевна:

– Зато у них нет твоего таланта.

Поворачивая на Пушкинскую, поймала свое отражение в окне красивого углового дома, шаги пришлось ускорить, поскольку увиденное оптимизма не прибавляло. Подумалось: хорошо, что с Андреем в теплое время познакомились, к такой, как я, сейчас он не подошел бы.

Но уж эту мысль я вообще прогнала, едва та успела робко выползти из закоулков. Мы с ним из разных миров, хотя и у него не легче – война, опасность, кровь, смерть… Вспомнив о смерти, разозлилась сама на себя за эти глупости.

Симферополь жил обычной жизнью, разве только из-за пронизывающего ветра людей на улицах даже днем мало. На Пушкинской призывно окликнул извозчик:

– Поехали, барышня?

Я махнула рукой:

– Мне рядом.

Знал бы он, что у меня нет денег даже на хлеб, не только на извозчика. Вся надежда на Павлу Леонтьевну, которая хоть что-то привезет от В. А вот что с обувью делать?

Чтобы не вспоминать о еде и об Андрее Горчакове (особенно о нем), я стала придумывать выходы из положения. Их оказалось немного, честно говоря, всего один – решила подойти к Павлу Анатольевичу Рудину и честно признаться, что у меня нет обуви, может, позволит взять что-то из реквизита, а я весной куплю и верну. Надежда была слабая, я не из тех, кто очень нужен театру, хоть Рудин и добрый человек, но если он станет раздавать обувь всем нуждающимся актерам, на самой сцене придется играть босыми.

Нет, нужно что-то изобрести самой. Маша дала бы мне свои туфли, но у нее ножка, как у Павлы Леонтьевны, а у меня – как у солдата. Где-то надо раздобыть мужские ботинки, только где?

Память услужливо подсунула картинку: мародеры снимают обувь с убитого посреди улицы человека. Пока подъехала полиция, труп успели разуть и раздеть едва не догола.

Или как стащили сапоги с большевиков, которых по приказу Кутепова развешали на фонарях по всей Екатерининской.

Чтобы прогнать эти ужасы, принялась думать о намерении Рудина поставить «Дядю Ваню», он обещал дать мне роль Войницкой. А еще Маши в «Чайке», а еще… Павел Анатольевич поверил в меня, это значило, что я трагическая актриса, чтобы там ни говорил Андрей Горчаков!

Мысли упорно возвращались к красавцу подполковнику. Андрей не появлялся в Машиной квартире уже больше десяти дней, означало ли это, что с ним что-то случилось на фронте? Или он в Севастополе в ставке? А может, Андрей вообще уже в Вене или в Женеве со своими родными? Что ему делать в ледяном голодном Крыму? Как Матвей сказал? Жить в России нам становится невозможно, остается только эмиграция.

Мой отец решил так же и увез всех, кроме меня, куда-то далеко…

Но Маша не настолько жестока, чтобы не сообщить об этом. К тому же они с Матвеем не могли уехать, оставив Машу одну в стылом Симферополе. Она здесь только потому, что Матвей и Андрей здесь, скорее даже из-за Андрея.

Как я ее понимала! Если бы Павла Леонтьевна вдруг решила куда-то уехать не на неделю, а насовсем, я приложила все силы, чтобы убедить ее остаться или нашла способ задержаться, пока Андрей бывает в Симферополе хоть наездами. Вот уедет совсем, тогда… И было страшно при мысли, что уедет.

Я понимала, что это же держит и Машу, мы были подругами по несчастью (или счастью). Ни я ее, ни она меня соперницей не считали, но каждая по-своему. Маша полагала, что я не более чем каприз князя Горчакова, я считала себя ему не парой, но только не капризом. Наши беседы, то, как он смотрел в глаза, как смеялся, как поддевал меня, вынуждая спорить, словно моя строптивость ему нравилась, как просто брал за руку… – женщина всегда чувствует, если нравится мужчине. Особенно если влюблена в этого мужчину по уши.

Я не ребенок, мечтала стать его любовницей хоть на день, хоть на час. Думаю, Маша тоже.

Но мы обе знали, что в вопросах чести князь Андрей Александрович Горчаков очень щепетилен, он не станет делать этого, поскольку уважает нас обеих. Конечно, он пользовался услугами определенных дам, как это делают все состоятельные холостяки или вдовцы, но это всего лишь требование тела, но не души.

Кажется, мы обе были готовы буквально предложить ему себя, но обе прекрасно понимали, что на этом предложении любые отношения с Андреем будут закончены мгновенно и навсегда. Есть такая порода мужчин – они никогда не воспользуются влюбленностью в них женщины.

И вот в этом мы с Машей точно были подругами – у обеих не было ни малейшей надежды заполучить Андрея хоть на минуту. Но даже здесь я чувствовала разницу – Маша все же могла надеяться когда-нибудь стать его женой, а я нет. Моя любовь безнадежна, а потому особенно сильна.

Я не могла ни репетировать, ни даже играть, боясь однажды произнести его имя вместо положенного по роли. Все мысли об Андрее, о том, почему он не приезжает в Симферополь, не случилось ли чего-то. Я была рада холодам и нетопленому театру, тому, что спектакли на неделю отменили.

Я влюблялась не раз, но любила лишь однажды. Ты должна меня понять – это совсем разные чувства. Влюбляться можно хоть в каждого достойного мужчину, но любить можно только единственного. Для меня это Андрей.

Я честно пыталась перебить мысли о нем другими, злободневными и важными, но упорно возвращалась к нему. Я и к Маше переехала, чтобы хоть нечаянно услышать имя Андрея, увидеть его фотографию, просто чтобы не реветь в голос, что непременно делала бы, оставшись в монастыре одна.

Но Маша разговоров об Андрее старательно избегала, никаких фотографий не показывала, воспоминаниями не занималась. Мало того, она болела и лежала в постели под горой одеял. Думать приходилось в одиночку, зато присутствие подруги сдерживало меня от проявления бушующих внутри эмоций.

Так, размышляя то об отсутствии обуви и перспективы ее раздобыть, то о предстоящих театральных работах, то о Горчакове, добралась до церкви Всех Святых на кладбище. Там, как обычно, народ – кто-то умер, и нужно похоронить, кого-то пришли помянуть на могиле, по кому-то заказать панихиду. Детей в Симферополе рождалось мало, а вот умирало много, и взрослых тоже. Если население и прибавлялось, то только за счет стремившихся в Крым в последней надежде найти спокойное пристанище хоть ненадолго.