Золотой скарабей - Адель Ивановна Алексеева

Tous les goûts à la fois sont entrés dans mon âme,

Tout art à mon hommage, et tout plaisir m'en flame»[2].

«Н.Н. Сафонова. Надежда Николаевна. Родственница моя и хорошая знакомая, приятного ума женщина. Я за удовольствие считал и беседовать с ней, и в разлуке иногда дружески переписываться. Замечательнейшее происшествие в отношении нашем было то, что я, при замужестве ее, был отцом посаженым и той же чести удостоился у сестры ее родной, потому что я в их семействе был искренно любим; отец их часто меня ссужал небольшими деньгами, когда я в них нуждался, и это такая большая услуга в наше время, которой никогда забывать не должно. Сафонову я могу решительно поставить в списке второклассных женщин, близких моему сердцу».

«М. Львова... что бы ни занадобилось сыграть, пропеть, съездить, заманить, я попадал к Львовой, которая жила у Бороздиных. Дом их был полон мужчин, игроков и всякой всячины. Все ухаживали за Львовой, волочились, а она, бедная, исполняла просьбы – положение неприятнейшее.

В доме том состоялся благородный театр, я играл с ней в “Севильском цирюльнике”. Разумеется, на французском языке – тогда русский язык был еще под анафемой… Она представляла Розину, а я графа Альмавиву. Не потаю греха, что я под испанской епанчой любил приволачиваться за ней. Не только за кулисами, но и сойдя со сцены. Роли наши нас так соединяли, что мне скучно было, ежели не было репетиции, и потому я, как директор театра, назначал сразу на все дни недели репетиции… Она была весьма смешлива, и я помню до сих пор все наши проказы, ссоры, дуэли и круговеньки, которые украшают нашу память…»

«Д.С. Бортнянский. Искусный музыкант и директор придворной певческой капеллы. Он один из тех людей, о которых воспоминая я живо привожу себе на мысль картину молодости моей и лучшие ее минуты. При меньшом дворе были частые театральные зрелища между благородными особами, составляющими штат наследника престола. По врожденному таланту имел и я счастие быть причислен к их обществу. У меня голос был хорош, но не обработан.

Я обучался петь у г. Бортнянского; он руководствовал нашими операми, и при имени его я с удовольствием воображаю многие репетиции, от которых созидалось постепенно и совершилось блаженство средних лет моих.

Он был артист снисходительный, добрый, любезный; попечения его сделали из меня в короткое время хорошего оперного лицедея, и, не зная вовсе музыки, не учась ей никогда, я памятью одной вытверживал и певал на театре довольно мудреные оперные сцены, не разбиваясь ни с оркестром, ни с товарищами, что почесть можно было диковинкой природы. Государыня Марья Федоровна никак сему верить не хотела; Бортнянский пригласил ее на одну из репетиций; она изволила пожаловать; он сел за фортепьяно и заставил меня петь арию. Я взял ноты и затянул. Государыня подошла ко мне и удивилась чрезвычайно, увидя, что я держу ноты вверх ногами, и на вопрос ее, где я пою и что, не умел ей ничего сказать, между тем как всю арию пропел без ошибки против музыки, слух и память одни мне в этом деле помогали, а Бортнянского терпенью честь и слава, потому что его надобно было иметь со мною очень много».

…Князь отодвинул от себя тетрадь и принялся ходить по комнате. Мысли его перенеслись опять к милой Евгении. Ах, как жалко, что нет ее! Отчего она столько дней живет без него в этой Твери? Долгорукие все от рода древнего, люди горячие, темпераментные, и если уж влюбляются, так без памяти. Спасают князя лишь стихи. И, отшагав еще десятков несколько шагов, он вновь взял тетрадь. На этот раз просились из-под пера вирши – чаще писал он их от одиночества. Днем – люди, гости, рауты, визиты, репетиции, а ночью…

Мне нужды нет, где мир, где драка,

Куда полки бегут солдат,

Который барин скушал рака,

Какому дан вельможе мат;

В моем углу храня свободы

Благонамеренный закон,

Ленюсь, и рад, что воеводы

Уже не грезится мне сон.

В сарае шесть кулис поставил,

Широкий завес распустил,

Огарки все домашни сплавил,

Во тьме свет плошек сотворил;

И тут в обмане восхищаюсь,

Воспоминая век златой,

В стихах и в прозе отличаюсь,

То Царь, то молод я мечтой!

Меня поносят, слышу, строго,

За чем так тешу я себя;

Кричат: он, видно, нажил много,

И честь и совесть погубя!

Прошу покорно всех нахалов

Мой дом придти ревизовать,

Моих завидных капиталов

Наличность мягку осязать!..

Наконец поэт отодвинул свою тетрадку и вновь задумался.

Он приходился внуком Наталье Борисовне Шереметевой, а дед его, Иван Алексеевич Долгорукий, жестоко казнен. Из-за вспыльчивого характера Долгорукие не раз попадали под колесницу истории.

Ваня явился на свет тщедушным, маленьким. Нарекли его Иваном в честь казненного деда. Одни говорили, что младенец наследует силу и храбрость рода, другие боялись вспыльчивости дедовой, третьи верили, что мальчик возьмет на себя его грехи и ошибки. А появившаяся в доме гадалка предрекла: «Слаб княжонок и по весу, и по росту, хил, однако шустрый, яко блоха. Не похоже, чтобы имел дух уныния. И авось искупит дедовы грехи».

Мать Ванюши обняла его, приголубила и сказала: «Забудь, Ванечка, про дурное гадание. Сам, своими силами перебарывай горести да напасти, авось и одолеешь. Главное: будь честен да правдив, и снимешь проклятие со своего деда».

Когда арестовали Долгоруких, обвиненных в заговоре против Бирона и Анны Иоанновны, а деда приговорили к четвертованию, семью лишили всего: и домов в Москве, и подмосковных имений.

Но Ваня был весел, задирист, деятелен. Ему дали обычное домашнее воспитание, гувернер из французов порядочно обучил мальчика, да еще и привил веселый французский нрав. После того его отдали в Московский университет.

Не миновал он и военной службы – в 20 лет поступил в пехотный полк, а через два года – в Семеновский. Здесь еще более укрепился его энергичный нрав. К тому же проявлял такие актерские способности, что однополчане ухахатывались его пародиям и подражаниям.

Неведомо, каким образом попал он в Малый двор наследника Павла Петровича и даже приобрел расположение супруги его Марии Федоровны. Павел Петрович, уставая на вахтпарадах, любил зайти в Смольный институт благородных девиц. Его умиляли невинные юные создания, он находил утешение в общении с ними, отдыхая от беспокойных отношений с собственной матерью. Смолянки-монастырки робели при