Сказки - Джанни Родари

— Остановись, несчастный! Заплати мне за мой театр!

Джельсомино свернул в переулок, юркнул в первый же попавшийся подъезд, задыхаясь, взбежал по лестнице до самого чердака, толкнул какую-то дверь и очутился в мастерской Бананито как раз в тот момент, когда Цоппино спрыгнул с подоконника,

Глава одиннадцатая, из которой видно, что все нарисованной настоящим художником не только прекрасно, но и правдиво

Джельсомино и Цоппино принялись рассказывать друг другу о своих злоключениях. А Бана-нито, слушая их, так и стоял, открыв от изумления рот. Он все еще не выпускал из рук ножа, но совсем забыл, зачем взял его.

— Что вы собираетесь делать? — с беспокойством спросил его Цоплинс.

— Как раз об этом я и думаю сейчас, — ответил Бананито.

Но едва он огляделся по сторонам, как его снова охватило полное отчаяние: его картины были так же безобразны, как и в девятой главе нашей книги.

— Я вижу, вы художник, — с уважением сказал Джельсомино, который еще не успел сделать это открытие.

— Я тоже так думал, — с грустью ответил Бананито, — тоже думал, что я художник. А теперь вижу, мне лучше подыскать себе какое-нибудь другое занятие, где бы не пришлось возиться с красками. Можно, например, стать могильщиком, тогда я буду иметь дело лишь с одним черным цветом.

— Но ведь даже на могилах растут цветы, — заметил Джельсомино. — В жизни нет ничего, что было бы только черного цвета.

— А уголь? — вставил Цопинно.

— Да, но когда он горит, то становится красным, голубым, белым…

— А чернила? Они черные — и все тут! — настаивал котенок.

— Но ими можно написать веселый и красочный рассказ!

— Тогда сдаюсь, — сказал Цоппино, — хорошо, что я не предложил тебе поспорить на одну из моих лапок, а то у меня осталось бы всего две.

— Все-таки я поищу себе какое-нибудь другое занятие, — вздохнул Бананито.

Пройдясь по комнате, Джельсомино остановился перед трехносым портретом, который некоторое время назад так озадачил Цоппино.

— Кто это? — удивился Джельсомино.

— Один очень важный придворный.

— Счастливчик! У него три носа! Наверное, он в три раза сильнее чувствует все вкусные запахи! Но почему все-таки у него три носа?

— О, это целая история… Когда он заказал мне свой портрет, то поставил непременное условие, чтобы я изобразил его с тремя носами! Мы долго спорили. Я хотел нарисовать только один нос, потом посоветовал удовольствоваться хотя бы двумя. Но он заупрямился — или рисуй три носа, или сам останешься с носом! И вот что получилось; настоящее пугало, которое годится лишь на то, чтобы пугать капризных детей.

— Скажите, а вот эта лошадь, — спросил Джельсомино, — она тоже придворная?

— Лошадь? Разве вы не видите, что это самая настоящая корова?!

Джельсомино почесал в затылке.

— Может быть, это и корова, но для меня она остается самой настоящей лошадью. Точнее говоря, это была бы лошадь, будь у нее четыре ноги, а не тринадцать. Этих тринадцати ног хватило бы для трех лошадей и еще осталось бы для четвертой.

— Но у любой коровы как раз тринадцать ног! — возразил Бананито. — Это знает каждый мальчишка!

Джельсомино и Цоппино переглянулись, вздохнули и прочли в глазах друг у друга одну и ту же мысль: «Будь перед нами лживый кот, мы быстро научили бы его мяукать. Но чему мы можем научить этого беднягу?»

— По-моему, — сказал Джельсомино, — картина станет гораздо лучше, если убрать с нее лишние ноги.

— Вот еще! И все поднимут меня на смех! А критики посоветуют упрятать в сумасшедший дом… Теперь я вспомнил, зачем взял нож! Я хотел изрезать на куски все мои картины. Этим я сейчас и займусь!

Бананито снова схватил нож и с грозным видом подскочил к тому холсту, где в неописуемом беспорядке были нагромождены лошадиные ноги, которые он называл коровьими. Художник уже занес было руку, чтобы нанести первый удар, но вдруг передумал.

— Ведь это труд многих месяцев! — вздохнул он. — Жаль уничтожать его собственными руками.

— Золотые слова! — подхватил Цоппино. — Когда у меня появится записная книжка, я непременно запишу их, чтобы не забыть. Но почему бы вам, прежде чем кромсать картины, не испробовать совет Джельсомино?

— Это верно! — воскликнул Бананито. — Ведь я ничего не теряю. Уничтожить картины я всегда успею.

И он ловко соскоблил с полотна пять ног из тринадцати.

— По-моему, уже гораздо лучше! — подбодрил его Джельсомино.

— Тринадцать минус пять — восемь, — сказал Цоппино. — Если бы лошадей было две, все обстояло бы как нельзя лучше. Простите, я хотел сказать — коров.

— Ну что ж, стереть еще несколько ног? — спросил Бананито.

И, не ожидая ответа, он соскоблил с картины еще две ноги.

— Прекрасно! — воскликнул Цоппино. — Лошадь уже почти как живая!

— Значит, помогает?

— Оставьте только четыре, и посмотрим, что будет.

Когда ног осталось четыре, с холста вдруг раздалось радостное ржание, и в тот же миг лошадь спрыгнула с картины на пол и легкой рысцой прошлась по комнате.

— И-и-го-го! Наконец-то я на свободе! До чего же тесно было в этой раме!

Пробегая мимо зеркала, висевшего на стене, лошадь придирчиво оглядела себя с ног до головы, потом в восторге заржала:

— Какая красивая лошадь! Я действительно красива! Синьоры, я бесконечно благодарна всем вам! Окажетесь в моих краях — заходите в гости. Я с удовольствием вас покатаю!

— В каких краях? Эй, подожди! — закричал ей вдогонку Бананито.

Но лошадь уже была за дверью, на лестнице. Послышался цокот ее копыт по ступенькам, и минуту спустя наши друзья увидели из окна, как гордое животное пересекло переулок и направилось в открытое поле.

От волнения Бананито даже вспотел.

— Честное слово! — воскликнул он. — Это и в самом деле была лошадь! Уж если она сама об этом заявила, волей-неволей приходится верить. И подумать только, что в школьной азбуке лошадь нарисована рядом с буквой «К» — КОРОВА!

— Скорее, скорее! — в восторге замяукал Цоппино. — Беритесь за другие картины!

Бананито подошел к верблюду, у которого было так много горбов, что его портрет напоминал пустыню с уходящими вдаль песчаными холмами. Художник стал соскабливать с холста все горбы, пока не осталось только два.

— Он становится гораздо красивее, — бормотал Бананито, лихорадочно работая ножом. — Нет, этот портрет положительно становится лучше. Как вы думаете, он тоже оживет?

— Когда верблюд будет совсем похож на настоящего, то непременно оживет, — заверил его Джельсомино.

Но пока верблюд не желал сходить с холста, и вид у него был равнодушный и невозмутимый, словно разговор шел вовсе не о нем.

— Хвосты! — вдруг закричал Цоппино. — У него же три хвоста! Этого хватит на целое верблюжье семейство!

Когда были убраны лишние хвосты, верблюд величаво сошел с холста, облегченно вздохнул и бросил благодарный взгляд в сторону Цоппино.

— Хорошо, что ты обратил внимание на хвосты, — сказал он, — чего доброго, я мог навеки остаться в этой каморке. Не знаете случайно, нет ли поблизости каких-нибудь пустынь?

— Есть одна в центре города, — сказал Бананито. — Это самая большая из наших городских пустынь, но сейчас она, кажется, уже закрыта.

— Он хочет сказать «сад», — объяснил Цоппино верблюду. — А до настоящих пустынь отсюда не меньше двух-трех тысяч километров. Смотри только не попадайся на глаза полицейским, не то угодишь в зоопарк. Прежде чем уйти, верблюд тоже погляделся в зеркало и остался очень доволен. Через минуту он уже рысцой бежал по переулку. Ночной стражник, увидевший его, не поверил своим глазам и начал изо всех сил щипать себя, чтобы проснуться.

— Видно, я старею, — решил он, когда верблюд исчез за углом, — мало того, что засыпаю во время дежурства, мне еще снится, будто я попал в Африку. Нужно взять себя в руки, не то меня уволят!

Теперь Бананито не остановила бы даже угроза смертной казни. Работая своим ножом, он кидался от картины к картине и радостно восклицал:

— Вот это хирургия! За десять минут я сделал больше операций, чем все профессора в больнице за десять дней.

А картины, когда с них соскабливали ложь, хорошели одна за другой. Они становились красивыми, правдивыми и… оживали! Собаки, овцы, козы выпрыгивали из рам и разбегались кто куда.

И только одну единственную картину художник разрезал на мелкие кусочки. Это был портрет того придворного, который требовал, чтобы его непременно нарисовали с тремя носами. Уж очень Бананито боялся, что, став одноносым, придворный выскочит из рамы и задаст художнику головомойку за то, что он посмел ослушаться его.

Джельсомино помогал Бананито кромсать злополучную картину, и вдвоем они так расправились с нею, что она превратилась в сплошные лохмотья.