Экспонат руками не трогать - Мария Очаковская

– Боже мой, что там еще. – В переднике, с зажатой в руке губкой Катя бросилась на улицу…

Шагах в тридцати, у калитки Семена Васильевича, Катя увидела двух незнакомых мужчин. Они стояли к ней спиной, и в движениях их была какая-то скованность. Сева, едва удерживая на поводке рычащую Бульку, что-то выговаривал незнакомцам. Увидев мать, он призывно махнул ей рукой, а собака тотчас угрожающе рванулась на чужаков.

– Мам. Позвони-ка ты в полицию, а мы с Булькой пока этих «гостей» покараулим.

– Придержите собаку, – сказал один из незнакомцев, – и зовите кого угодно.

Второй обернулся, Катя тут же узнала… Кира Мельгунова.

– Какая неожиданность! Кир Анатольевич, да вы ли это? – театрально всплеснув руками, Катя улыбнулась и подошла к ним.

– Ма, ты что, его знаешь? – недоуменно спросил Сева.

– О, это же господин Мельгунов – личность известная, его знает вся страна! Вот только неизвестно, что, собственно, он тут делает?

– Шастает по чужим участкам, – отозвался Сева, – я видел, как эти двое выходили от Кошелева.

– Может, хватит, Екатерина Николаевна, уберите собаку, – смущенно произнес Мельгунов.

– Буля, фу! Рядом! – скомандовала она, оглядев востоковеда и его спутника. Вид у обоих был несколько испуганный.

– Как все-таки мир тесен. В пятницу, когда я от вас уходила, думала, никогда больше не встретимся, а тут вот вам, пожалуйста. И что же нам с вами теперь делать? Может, правда, в полицию позвонить?

– Какая полиция, Екатерина Николаевна? Вы же знаете, кто я, где работаю. По следам нашего разговора, который… признаться, меня озадачил, я решил сам съездить, посмотреть… Вот друга попросил составить компанию. Это Донат Юрьевич Малов, он тоже востоковед.

– Если мы в такой приятной компании и, как говорится, все свои, может, объясните толком, зачем вы здесь? – спросила она.

– Объясню, разумеется, только не хотелось бы это делать на дороге, в присутствии вашей замечательной собачки. А то я чувствую себя каким-то заложником. У нас за углом стоит машина, можно там поговорить…

– Нет! Не пойдет! В машине мы все не поместимся!

– Тогда давайте пойдем к вам на участок, – предложил Мельгунов.

– Ха, на участок. Почему я вам должна верить, может, у вас топор в кармане?

– Боже мой, ну какой топор… – Мельгунов послушно вывернул карманы ветровки.

– Бред какой-то, – тихо пробурчал Малов, но последовал его примеру.

– Хорошо, пойдемте. Только имейте в виду, моей собаке будет достаточно одного слова… – Конвоируя востоковедов к своей калитке, Катя пыталась ответить на вопрос, зачем она все это делает, если три дня назад приняла окончательное решение ни во что больше не вмешиваться. Но внезапное появление Мельгунова заставило ее передумать.

– Вы, Катерина Николаевна, оказались правы, в этой беседке, вернее, под ней, в земле, в колодце, мой дед действительно кое-что спрятал. И я сожалею… – срывающимся голосом заговорил Кир, то усаживаясь на лавочку, то снова вскакивая.

– Почему же вы умолчали об этом, когда я к вам приходила?

– Потому что тогда я не располагал еще такой информацией.

– То есть три дня назад вы ничего не знали, а сегодня совершенно случайно пришли вынюхивать…

– Давайте я все объясню. Понимаете, четыре месяца назад мне в руки попал дневник моего деда, Федора Петровича Мельгунова. Кстати, если бы не ваш приятель Антон Малышев – ничего бы не вышло. Он – человек известный, и ему удалось договориться с ФСБ, с центральным архивом. Так мы, то есть я, наконец, получил доступ к материалам дела моего деда, в том числе и к прочим документам, изъятым при аресте, среди которых оказался и дневник.

– Вы хотите сказать, что читали его четыре месяца? По складам, что ли? – не преминула съязвить Катя.

– Может, хватит, мам? – оборвал ее Сева.

– В самом деле, Катерина Николаевна, не будьте так нетерпеливы, – взмолился Мельгунов. – Вы отчасти правы. Я читал не спеша, в свободное время, потихоньку переводил, делал кое-какиепометки. Дело в том, что дневник деда – это записи настоящего полиглота… он писал как Генрих Шлиман – на разных языках, в зависимости от страны, в которой он находился. Похоже, дед специально шифровал записи – советская власть быстро приучила его к осмотрительности. В дневнике по-русски только переводы стихов – Саади, Низами… ну и еще пара случайных фраз. А основной корпус текста – то персидский, то есть фарси, то арабский, то турецкий, так что прочесть это могли лишь очень немногие. В первую очередь я старался читать то, что мне по силам, турецкий же, которым я владею плохо, оставил на потом. По этой причине перевод дневника затянулся… а чего торопиться, реликвия, так сказать, узкосемейного свойства. Поначалу я не придал ему большого значения, – востоковед заговорил с азартом, заторопился, то и дело поднимая вверх указательный палец левой руки: – А тут в пятницу приходите вы, рассказываете всю эту сумбурную историю с убийством. Она, наверное, и послужила для меня толчком. Потому что уже вечером мы встретились с Донатом – в турецком он дока.

Скромно сидевший на лавочке «дока» потупил глаза.

– Ему и часа хватило, чтобы перевести то, с чем я ковырялся бы неизвестно сколько. Одним словом, когда он перевел… когда он перевел все до самого конца, мне тотчас захотелось встать и бежать в Загорянку, а по дороге позвонить вам с извинениями, но, к сожалению, телефон у меня не сохранился… Ваши догадки, Екатерина Николаевна, уж не знаю, что тут сработало, логика или женская интуиция, абсолютно подтвердились!

– Интересно, что же вы там такое прочли? – спросила Катя.

– Стихи, – с лукавым прищуром ответил востоковед.

– Как? Просто стихи?

– Не просто! Очень даже не просто! Чтобы понять смысл этих строк, мы с Донатом полночи просидели, голову ломали, пока наконец не догадались, что в них содержится ключ… – вдохновенно объяснил Мельгунов, указательный палец его вновь взлетел вверх.

– Ва-а-у, – протянул Севка.

– Подождите, какой ключ? – все еще не понимая, спросила Катя.

Тут в разговор вступил Донат, которому надоело сидеть и молча слушать:

– Катерина, в это довольно трудно поверить. Все буквально как в детективе, вроде «Тайны пляшущих человечков». Я и сам поначалу не поверил. В общем, оказалось, что в стихотворении, в котором обычный читатель не нашел бы для себя ничего примечательного, содержится некий код или зашифрованное послание…

Порыв холодного осеннего ветра подхватил его слова и понес в глубь участка. На пожухлую траву у лавочки упали первые капли дождя. Катя растерянно посмотрела на губку, которую все еще держала в руках…

– Погодите, не рассказывайте. Может, в дом пойдем? А то что-то холодно стало, – воодушевленно предложил Севка, который, судя по всему, решил не ходить и к третьей паре.

В этот день в институт он вообще не попал. И холодильник «Сара», кстати, тоже остался немытым. Забыв о делах, Катя с Севой сидели и, затаив дыхание, слушали Кира, лишь изредка прерывая его вопросами. Его немного отстраненный, как будто речь шла не о судьбе его родственников, рассказ, лишенный чванства и пафоса, захватил их сразу и безоговорочно. Жестокое время, утраченные надежды, искалеченные жизни… Большевистский молох не щадил никого…

– Дед начал вести дневник еще в 20-х. Он тогда работал в Наркомате иностранных дел, его привлекли в качестве специалиста по Востоку и переводчика и, похоже, по-своему ценили. Но именно по-своему, как и всех спецов старой закалки. Дед относился к новой власти, мягко говоря, без симпатии. В записях у него сквозит откровенный сарказм, а иногда ужас. Пишет он, допустим, о первой советской дипломатической миссии – это Афганистан, Кабул, 21–24-й годы, они там были вместе с бабушкой. А между строк читаешь, как ему противна вся эта безграмотная, истерическая «пролетарская дипломатия» во главе с тогдашним послом, фигляром Федором Раскольниковым. Кстати, женой Раскольникова в тот период была легендарная «Валькирия Революции» – Лариса Рейснер…

– Это та, которая общество «Долой стыд»? – переспросил Малов. – И «Оптимистическая трагедия» Вишневского с комиссарским телом, кажется, тоже про нее?

– Еще как! – вскричал Кир. – Вы простите, я, кажется, сбился с мысли… Останавливайте меня – в дневнике такие имена встречаются, столько всего – просто дух захватывает…

Июнь 1924 г.

В мае наконец вернулись в Москву. В общей сложности дорога из Кабула заняла сорок дней. Как всегда, приходилось больше ждать, чем ехать. Где-то там, в одном ущелье Гиндукуша, и почил мой старый дневник. Очень жалко, по памяти все не восстановить.

В Кушке отравился и весь остаток пути чувствовал себя скверно. По приезде долго хворал. Капа со мной совсем измучилась. Когда хвори мои почти миновали, из Наркоминдел прислали доктора. Что же, весьма оперативно.