Дороги, которые мы выбираем - Александр Чаковский

Я медленно и внимательно прочел сделанное Волошиной описание наших пород: их крепости, устойчивости, трещиноватости. Все было написано точно, сжато и технически верно. После такого вступления мне будет нетрудно дописать мотивированное предложение о штанговом креплении.

— Здорово! — воскликнул я. — Сами писали? Должно быть, Волошиной показалось, что я снова иронизирую, и она строго посмотрела на меня. Но, видимо, тут же поняла, что я задал свой вопрос без всякой задней мысли.

— Писала сама, но потом дала прочесть Евгению Артемьевичу.

— Кому?

— Профессору Горчакову. Вы однажды встретились с ним. Он сделал кое-какие поправки. Годится?

— Просто здорово! — повторил я. — Точно, сжато и убедительно. Сиди я в аппарате «Центро-проекта»…

— Я бы не хотела, чтобы вы сидели в каком-нибудь аппарате, — прервала меня Волошина.

— Это почему же?

— Из вас быстро получился бы бюрократ. Есть задатки.

Она сказала это без злобы — так, шутя, я сразу почувствовал это.

— Не надо сердиться на меня. Даже в шутку, — сказал я. — Мне сейчас хочется поблагодарить вас. От всей души. Сначала ваши анализы, теперь это письмо. Все это так кстати! Словом, спасибо. И желаю вам счастья! — Я протянул ей руку и произнес многозначительно: — Во всем.

Я заметил, что она вдруг покраснела. «Попал в точку», — подумал я. Мне захотелось. сделать ей что-нибудь очень приятное — такое, чтобы она поняла наконец, что я искренне желаю ей счастья; что все те резкости, которые я позволял себе в прошлом, относились вовсе не к ней. И я сказал:

— А Григорий — прекрасный парень и мой большой друг.

Внезапно Ирина сжала губы и, отведя взгляд куда-то в сторону, спросила:

— При чем тут Григорий? Она помолчала немного.

— Послушайте, Андрей, — мне показалось, что голос Ирины прозвучал откуда-то издалека, — удивительный вы человек… Мне кажется, что вы живете… ну, как бы в двух измерениях.

Новые, ранее не слышанные мною нотки прозвучали в ее голосе. Казалось, она хочет вложить в свои слова какое-то особое содержание.

Я вдруг почувствовал, что не должен пытаться проникнуть в это.

— Насколько я понимаю, все мы живем в трех измерениях, — попробовал пошутить я, но осекся, встретившись взглядом с Ириной, смотревшей на меня в упор.

В этом взгляде тоже было нечто, заставившее меня не просто смутиться, но ощутить смутную тревогу, предчувствие чего-то необычного и очень важного…

— Сейчас я говорю не об том, — продолжала Ирина. — Я хотела сказать, что вы насильно заставляете себя жить одновременно и в прошлом и в настоящем. Вот и тогда, у палаток, вы говорили не со мной. И в туннеле… Бывают моменты, когда вы не видите ничего, что перед вами. Или видите совсем не то, что есть на самом деле. Мне порой кажется, что вы слушаете меня, но отвечаете кому-то другому. А мне хочется, чтобы вы увидели меня и чтобы отвечали не прошлому, а мне, мне! Вот вам чудится, что я люблю Григория. Но я люблю вас, Андрей! — воскликнула Ирина.

Я стоял ошеломленный. Было тихо.

— Не пугайтесь, — с горечью продолжала Ирина. — Я понимаю, что вот так, ни с того ни с сего, зто звучит нелепо…

— Вы… пошутили? — произнес я наконец, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Нет, — ответила Ирина и печально покачала головой. — Впрочем, все это не имеет никакого значения. Одного я наверняка добилась: вы никогда уже не будете говорить со мной о Григории.

«Что же такое происходит? — подумал я. — Нет, не может быть, чтобы я проглядел, не почувствовал всего этого раньше. Не может быть».

— Ирина, я… я люблю другую девушку, ее здесь нет…

— Она в Москве, я знаю, — сказала, не глядя на меня, Ирина.

— Да, она в Москве, но я верю, что она будет здесь. Все это очень сложно и… Мне трудно рассказывать…

— Помните, Андрей, вы сказали: «Иной раз так хочется, чтобы все, о чем думаешь, сбылось…» Ну вот, теперь вы знаете, о чем я думала тогда… О том, что никогда не сбудется.

В этот момент вошел Григорий. Я не расслышал его шагов в коридоре.

— А вот и я, — весело объявил он, снимая полушубок и потирая раскрасневшиеся на морозе щеки. — Ну, как письмо?

Я поспешил отвернуться, чтобы не видеть его лица. Я был уверен — он сразу же почувствует, что здесь, в этой комнате, что-то произошло. Мельком, исподтишка я взглянул на Ирину. Мне казалось, и она должна была растеряться, смутиться. Но Ирина стояла посреди комнаты и смотрела куда-то мимо нас.

И самым странным, самым удивительным было то, что, вопреки моим опасениям, Григорий ничего не заметил. Он подошел к столу, взял письмо и углубился в чтение.

— Толково написано! — Сказал наконец он. — Видишь, Андрей, а ты еще в нас сомневался!

Его слова были обращены, конечно, к Ирине. Я видел, как он посмотрел на нее. В его взгляде было столько нежности, что мне стало не по себе.

— Я пойду, — внезапно сказала Ирина и быстро вышла из комнаты, не попрощавшись ни с кем в отдельности.

— Мы увидимся вечером? — крикнул ей вслед Григорий.

Она не ответила.

Мы остались с Григорием вдвоем. Как бы я хотел, чтобы они ушли вместе, чтобы я остался один!

— У Ирины какой-то странный вид, — сказал после паузы Григорий. — Ты, наверное, опять обидел ее чем-нибудь?

Мне показалось, что в голосе его прозвучали необычные, строгие нотки.

— Нет, нет, что ты! — поспешно возразил я. — Просто у меня было несколько замечаний по письму… Но в общем-то оно приемлемо. Теперь нам надо с тобой сесть и поработать над остальными разделами…

Я говорил, нанизывая одну фразу на другую, боясь замолчать. Я почти был уверен, что если снова наступит молчание, Григорию все станет ясным. Он начнет спрашивать меня, а я не смогу, не сумею врать…

Григорий положил письмо обратно на стол и несколько раз провел рукой по листкам. И в этом его жесте была какая-то сдержанная, осторожная нежность.

— Ведь вот необъяснимая вещь: почему ты не видишь в Ирине то, что вижу я, что должен, по-моему, увидеть каждый? — задумчиво и точно разговаривая с собой произнес Григорий.

Я молчал. Но Григорий, по-видимому, и не ждал моего ответа.

— Я не знаю, — продолжал он, — что стал бы делать, если бы ее не было.

— Слушай, — прервал я его, — ты говорил ей что-нибудь? Ну… о своих чувствах?

— Нет, — ответил Григорий. — Кстати, ты меня уже второй раз спрашиваешь об этом. Разве дело з словах? И неужели ты думаешь, что она не понимает?.. Да я бы и слов таких не нашел, чтобы высказать ей все… все, что ощущаю, что думаю, чем живу…

— А она? — задал я ему вопрос.

— Что она? — повторил Григорий. — Разве мне нужны заверения? Признания? Боже мой, какой ты все-таки рациональный человек, Андрей, ведь все должно быть естественно, само собой… Но если хочешь говорить напрямик — что ж, я скажу. Да, я верю, что и она любит меня. Понимаешь, верю!

Лишь на мгновение я представил себе, как подхожу к Григорию и говорю: «Ты ошибаешься, друг…» Я представил себе лицо Григория… Как был бы он потрясен. «Нет, кет, никогда! Все может измениться. То, что я сказал Ирине в ответ на ее признание, не может оставить у нее и тени сомнения, Пройдет время, и она поймет, что никто не сможет любить ее больше, чем он. Жизнь есть жизнь, все еще переменится».

— А письмо она составила толково, — сказал я, резко меняя тему разговора. — Нам осталось дописать сущие пустяки. Ты подготовишь описание конструкции туннеля, а я займусь формулировкой предложений. Договорились?

Григорий не ответил. Он стоял у стола, положив руки на листки бумаги. Он, видимо, не слушал меня…

…Нет, я не могу утверждать, что идея штангового крепления была с самого же начала отвергнута. Из одного только опасения прослыть бюрократом никто не решался отвергнуть ее. Наше предложение было встречено в производственном отделе комбината с интересом и сочувствием. Его разбирали и обсуждали долго и внимательно. Но… никто не хотел брать на себя ответственность за окончательное решение.

Конечно, все это было не так просто. Комбинат и не мог взять на себя ответственность за изменение проекта. Последнее слово оставалось за центральной проектной организацией и главком. Но позиция комбината могла бы сыграть важную, если не решающую роль. Этого-то окончательного, решающего слова мне никак не удавалось добиться.

Шли дни и бесконечные совещания. Каждое предыдущее вселяло в меня уверенность, что мы уже почти приняли решение и на последующем оно будет принято уже окончательно. Но завтрашний день опять отбрасывал меня назад.

Ну а Кондаков? Он не говорил ни «да», ни «нет». Впрочем, «нет» директор сказал еще тогда, в штольне. Но как только он понял, что дело на этом не кончилось, что, зная его отрицательное мнение, я все-таки ставлю вопрос, так сказать, официально, Кондаков стал уклоняться от решительного ответа. Он поручал «подработать» вопрос то одному инженеру отдела, то другому, ссылаясь на то, что сам по профессии не туннельщик.