Черный феникс. Африканское сафари - Сергей Кулик

Мне показалось, что при всей значимости эксперимента, осуществляемого работниками департамента, масштабы его настолько локальны, что их просто еще рано распространять на все бушменские племена Ботсваны, продолжающие в условиях почти полной изоляции существовать в Калахари по законам каменного века.

Однако Цзинчхана дал мне понять, что эта изоляция в наш век не так уж абсолютна, как прежде, а Калахари не служит больше непреодолимым препятствием для проникновения новых веяний, даже политических идей, в бушменское общество.

Начался наш разговор потому, что мне хотелось выяснить отношение старика к его собственной роли в новой жизни кунг, возникшей вокруг колодца. Ведь раньше, в условиях постоянно полуголодного состояния в пустыне, бушмены практически не имели никаких социальных институтов, потому что не могли разрешить себе такую роскошь, как существование вождей, колдунов и знахарей, живущих за счет общества. Старейшины, подобно Цзинчхане, избирались из числа наиболее умных и авторитетных членов рода, но не пользовались никакими материальными преимуществами. Напротив, сам Цзинчхана в тот мой первый приезд, чтобы подать пример молодым, отказался от моих угощений в пользу кормящих женщин, а в пору засухи отдавал свои запасы воды детям. Теперь же старик получил от властей официальный титул «chif» — вождь и даже имеет по этому случаю какую-то зарплату.

— Наверное, Цзинчхана, ты стал первым вождем среди кунг? — спросил я.

— Среди кунг — первым, — гордо ответил он. — Но в других бушменских племенах теперь тоже есть вожди. И не только там, где бушмены живут под голубым флагом.

Последняя фраза означала, что вожди появились у бушменов не только в Ботсване, но и в соседних странах — Анголе и Намибии. Но откуда старик, который даже не знает названий этих государств, осведомлен о возникновении там институтов власти? И почему Цзинчхана произнес «бушмены», когда общеизвестно, что люди, которых так называют европейцы, сами не признают этого слова и не имеют никакого понятия об общности племен кунг, нарон, хейкум и ауэн, позволяющей ученым объединять их в единую этническую группу?

Сформулировав эти вопросы в доступной для Цзинчхана форме, я получил прелюбопытнейший ответ.

Оказывается, незадолго до моего приезда в «краю, где воды больше, чем земли», то есть скорее всего в районе огромных болот Окаванго, состоялась большая кгатла — собрание всех вождей и старейшин племен, населяющих Калахари. Уверен, что это была первая в многовековой истории этих аборигенов Африки встреча на «общебушменском высшем уровне».

Выступившие на ней представители властей рассказали вождям и старейшинам, что некогда предки их соплеменников населяли почти половину континента и что, в отличие от высокорослых, имеющих черный цвет кожи банту и белых европейцев, все племена охотников и собирателей Калахари низкорослы и имеют желтый цвет кожи. Поэтому их выделяют в самостоятельную расу.

«Сначала мы все обиделись, что нас не причисляют к остальным людям, — рассказывал Цзинчхана. — Но потом мы начали сравнивать друг друга с теми, кто не живет в Калахари, и увидели, что все мы действительно похожи друг на друга, хотя раньше и не встречались, но отличаемся от тех высоких и черных людей, которых знали давно. Мы обрадовались этому и наконец поняли, что мы все и есть те, кого белые называют бушменами. И согласились, что все мы — бушмены».

Уже один этот рассказ из первых уст, дающий представление о том, как в голове первобытного охотника возникает сознание этнического единства отдельных племен, ранее никогда не сталкивавшихся друг с другом, свидетельствовал о сдвигах в традиционном обществе бушменов. Однако то, что я услышал от Цзинчханы дальше, поразило меня еще больше.

Так, из его рассказа следовало, что после обсуждения на кгатле целого ряда вопросов чисто хозяйственного значения перед вождями и старейшинами «выступил человек в зеленой одежде, который живет в стране, где тоже есть бушмены и где идет война». Речь конечно же шла о Намибии. А «человек в зеленом», судя по тому, что он говорил, был представителем Народной организации Юго-Западной Африки (СВАПО), ведущей борьбу за освобождение Намибии от оккупации расистской ЮАР.

Если сопоставить рассказ Цзинчханы с теми данными, которые появлялись на страницах печати, то получалось следующее. В последнее время расистские власти Намибии начали довольно активно использовать бушменов-«смертников» в карательных операциях против патриотов СВАПО. Пользуясь их полной неосведомленностью в военных делах, расисты, например, давали бушменам сильнодействующее взрывное устройство, поручали ночью прийти в лагерь СВАПО, не вызывая никаких подозрений, посидеть у костра, а затем бросить устройство в огонь.

Уверяя бушменов в том, что целью СВАПО является якобы уничтожение всей крупной дичи в Калахари, расисты формировали отряды «бушменских снайперов» — не знающих промаха лучников, участвовавших в засадах против патриотов. Из бушменов делали соглядатаев и доносчиков, проводников и следопытов расистов — ведь никто лучше их не знает Калахари и не может помочь ориентироваться в пустыне. А поскольку бушмены не признают государственных границ и свободно переходят из одной страны в другую, то в преступления расистов вовлекались не только бушменские племена Намибии, но и обитатели пустынных районов Ботсваны и Анголы.

— Человек в зеленом рассказал нам тогда, что его люди борются сейчас против таких же белых, которые давным-давно отобрали у нас лучшие земли и охотились на наших матерей с собаками, загоняя нас в пески, — сокрушенно качая головой, продолжал Цзинчхана. — Он привел с собой двух бушменов, которые тоже были в зеленом. Они говорили на нашем языке и рассказали, что люди в зеленом сражаются за то, чтобы всем в той стране, где идет война, было хорошо. И тогда мы, старейшины и вожди бушменов, решили запретить своим людям причинять зло людям в зеленом. Ведь хотя кожа у нас, оказывается, желтого цвета, мы всегда жили рядом с черными людьми. А в последнее время черные люди все чаще помогают нам…

— А что, Цзинчхана, лучше стало жить с тех пор, как кунг поселились у колодца? — спросил я.

— Ты бы посмотрел на двери вон той хижины, что напротив моей, а потом спрашивал, — улыбнувшись, ответил старик. — Видишь, у входа в нее копошится ребенок, который не прожил еще и двух сезонов «большой жары». А мать его уже кормит другого сына… Разве возможно было такое в ту пору, когда мы с тобой познакомились? Женщины у нас поили ребенка своим молоком два и еще два сезона «большой жары». Потому что без материнского молока ребенок умер бы от грубой пищи, голода и жажды. Если же в это время у женщины появлялся другой ребенок, его не оставляли в живых. На двоих бы молока не хватило. А теперь хватает…