Дон Жуан - Джордж Байрон

ПРЕДИСЛОВИЕ[36]

(к шестой, седьмой и восьмой песням)

Подробности осады Измаила, изложенные в двух из нижеследующих песен (то есть в седьмой и восьмой), заимствованы из французской работы «Histoire de la Nouvelle Russie».[37] Ряд приключений, приписанных Дон-Жуану, взят из жизни, в частности — спасение им ребенка. На самом деле героем этой истории был покойный герцог Ришелье, в то время доброволец в русской армии, а впоследствии — основатель и благодетель Одессы, где никогда не перестанут чтить его имя и память.

Две-три строфы этих песен касаются покойного маркиза Лондондерри; но они были написаны несколько ранее его кончины. Я выбросил бы их, если бы олигархия этого человека умерла вместе с ним. Однако при настоящем положении вещей я не вижу ни в обстоятельствах его смерти, ни в обстоятельствах его жизни ничего такого, что могло бы помешать всем тем людям, к порабощению которых было устремлено все его существование, свободно высказывать свое мнение о нем. Говорят, что в частной жизни он был приятным человеком. Может быть, это и так, но публике до этого дела нет, а для оплакивания его смерти будет достаточно времени тогда, когда Ирландия перестанет сожалеть о его рождении. Вместе с миллионами других я считаю, что как министр он обладал более деспотическими наклонностями и более слабым интеллектом, чем любой правитель, когда-либо угнетавший свою страну. Поистине впервые со времен норманнов Англия оказалась в столь унизительном положении, что ею правит министр, который не умеет говорить по-английски, впервые парламент допустил, чтобы предписания ему давались на языке миссис Малапроп.

Об обстоятельствах его смерти не стоит много говорить. Скажем только, что, если бы какой-нибудь несчастный радикал, вроде Уоддингтона или Уотсона, перерезал себе горло, его похоронили бы на перекрестке, со всеми обычными атрибутами в виде кола и деревянного молотка. Но министр был великосветским безумцем — сентиментальным самоубийцей, — он просто перерезал себе «сонную артерию» (да будет благословенна ученость!). И вот уже торжественная церемония, и погребение в Вестминстерском аббатстве, и «вопли скорби, несущиеся» со страниц газет, и хвалебная речь коронера над окровавленным телом усопшего (речь Антония, который достоин такого Цезаря), и тошнотворная лицемерная болтовня гнусной шайки, составившей заговор против всего искреннего и честного. С точки зрения закона,[38] его смерть дает основания считать его либо преступником, либо сумасшедшим; и в том и в другом случае он вряд ли подходящий объект для панегирика. Какою была его жизнь — знает весь мир и полмира будет чувствовать еще много лет, если только его смерть не послужит нравственным укором пережившим его Сеянам Европы.[39] Народы могут, по крайней мере, найти некоторое утешение в том, что их угнетатели несчастливы и в известных случаях так справедливо судят о собственных поступках, что предвосхищают суд человечества. Не будем больше говорить об этом человеке, и пусть Ирландия вынесет прах своего Граттана из вестминстерского святилища. Неужели борец за все человечество должен покоиться возле политического Вертера!!

Что касается других возражений, которые возникали по поводу ранее опубликованных песен этой поэмы, то я ограничусь двумя цитатами из Вольтера: «La pudeur s'est enfuie des coeurs et s'est refugiee sur les levres…»[40]«Plus les moeurs sont depravees, plus les expressions deviennent mesurees; on croit regagner en langage ce qu'on a perdu en vertu».[41] Это совершенно точная характеристика развращенной и лицемерной кучки людей, выступающих во главе современного английского общества, и это единственный ответ, которого они заслуживают.

Избитая и часто незаслуженная кличка богохульника, как и другие подобные ей, вроде радикала, либерала, якобинца, реформатора и прочее — таковы обвинения, которыми наемные писаки прожужжали уши всем, кто согласен их слушать. Эти обвинения должны, в сущности, быть очень приятны для тех, кто помнит, против кого они в свое время выдвигались Сократ и Иисус Христос были преданы публичной казни именно как богохульники. И так бывало и еще может быть со многими, дерзающими противиться самым отвратительным оскорблениям имени бога и разума человеческого. Но преследование не есть опровержение и даже не победа: «жалкий атеист», как его именуют, вероятно, счастливее в своей тюрьме, чем самые надменные из его противников. С его убеждениями у меня нет ничего общего, но независимо от того, правильны они или нет, он пострадал за них, и это страдание во имя совести доставит больше прозелитов деизму, чем прелаты-еретики[42] — христианству, чем министры-самоубийцы — тирании, чем щедро награжденные убийцы — тому нечестивому союзу, который оскорбляет мир, называя себя «Священным»! У меня нет никакого желания попирать ногами мертвых или людей обесчещенных, но было бы неплохо, если бы приверженцы тех классов, из которых происходят эти лица, несколько умерили свое ханжество, это вопиющее преступление нашего двуличного и фальшивого века, века эгоистических грабителей и… но пока достаточно.

Пиза. Июль 1822 г.

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

1

Приливы есть во всех делах людских,И те, кто их использует умело,Преуспевают в замыслах своих,Так говорит Шекспир; но в том и дело,Что вовремя увидеть надо их,А все-таки я заявляю смело:Все к лучшему! И в самый черный часВдруг луч удачи озаряет нас.

2

И в жизни женщин тоже есть приливы,Влекущие к неслыханным делам,И дерзок тот моряк нетерпеливый,Который доверяет их волнам!Сам Якоб Беме, маг красноречивый,Чудес подобных не расскажет вам:Мужчина головою рассуждает,А женщин сердце в бездны увлекает.

3

Но смелая и пылкая океПрекрасна и стремительна бывает,Когда, со всею страстью влюблена,Все узы дерзновенно порывает,Чтоб быть свободной. За любовь онаВселенную и трон свой предлагает.Такая даже дьявола затмит,Любого в манихея превратит!

4

Миры и царства можно погубитьИз честолюбия, но извиненьяГотовы мы безумствам находить,Когда любовь — причина пораженья.Антония привыкли мы ценитьПревыше Цезаря не за сраженья,А лишь за то, что ради женских глазОн Акциум оставил как-то раз!Ему, однако, было пятьдесят,А Клеопатре — сорок! Цифры этиНе столь уж обольстительно звучат,Как «двадцать» и «пятнадцать»… Все на светеСтареет; да, — увы! — года летят,Мы чувства сердца, пылкие в расцвете,Теряем, и способность полюбитьНам никакой ценой не возвратить.

6

Но все мы эту лепту, как вдоваБиблейская, внесли, и лепта этаЗачтется нам. Любовь всегда жива,Любовью все живущее согрето.Недаром ореолом божестваЧело Любви украсили поэты,Когда морщины низменных страстейНе искажали образа людей.

7

В опасном положенье мой геройИ третья героиня. Всякий знает,Чем джентльмен рискует молодой,Который одалиску соблазняет,Притом еще в гареме Грех такойСултаны все безжалостно карают,Не уступая мудро, как Катон,Приятелям своих красивых жен.

8

Я вижу, что прекрасная ГюльбеяБыла в своем поступке неправа,Я знаю, порицаю, сожалеюНо это все напрасные слова.Сказать по правде, я согласен с неюС тоски порой кружится голова;Хотя султану шесть десятков било,Наложниц у него шесть сотен было.

9

Здесь алгебра, пожалуй, не нужна,Здесь арифметики простои довольно,Чтоб доказать, что юная жена,Которая смела и своевольна,Томиться и скучать обреченаИ может быть султаном недовольна,Когда на склоне лет он делит с нейПыл шестисотой нежности своей.

10

К своим правам относятся серьезноВсе женщины — в особенности жены,А ежели они религиозны,То обвиненья их неугомонны;За каждую ошибку очень грозноОни нас предают мечу закона,Дабы другая не могла украстьУ них хотя бы тысячную часть.

11

Таков обычай христианских стран,Но, кажется, и жены некрещеныхНе любят отступать на задний планИ не теряют прав своих законных,И ежели какой-нибудь султанНе ублажает жен своих влюбленных,Они — будь их четыре или пятьВсе за себя сумеют постоять.

12

Четвертою женой была ГюльбеяЛюбимой, но четвертой как-никак:Ей-богу, полигамия грустнее,Чем наш простой и моногамный брак!Кто знал одну жену и сладил с нею,Тот сознает, что это не пустяк;Вообразите ж, что за наказаньеОт четырех выслушивать стенанья!

13

Пресветлый, превеликий падишах(Монархам льстят прекрасными словами,Пока не будет съеден царский прахСлепыми якобинцами-червями)Великий падишах, гроза и страх,Ласкал Гюльбею нежными глазами,Желая получить за этот взгляд,Чего всегда любовники хотят.

14

Но помните, влюбленные поэты,Что поцелуи, взгляды и словаДля женщин — только части туалета,Как бантики, чепцы и кружева;Их можно, как и прочие предметы,Снимать и надевать; и головаИ сердце ни при чем, а выраженьяНежнейшие — всего лишь украшенья.

15

Несмелый взор, румянец на щеках,Прелестного волненья трепетанье,Смущенная улыбка на губах,В которой только чудится признанье,Вот образ, вызывающий в сердцахВлюбленности счастливое сиянье!Излишний холод и излишний жарУничтожают силу этих чар!

16

Излишний жар нам кажется притворным,А если непритворен он порой,То зрелым людям, право же, зазорноСтоль юношеской тешиться игройПритом — красотки пылкие покорныЛюбому, кто случится под рукой;Холодные же дамы и девицыПо большей части попросту тупицы.

17

Вполне понятно, возмущает насБесчувственно-безвкусное молчанье,Когда своим восторгам в нежный часМы требуем ответного признанья.Святой Франциск — и тот просил не разУ ледяной возлюбленной вниманья.«Medio tu tutissimus ibis»[43] — вотКакай завет Гораций нам дает.

18

Напрасно здесь я «tu»[44] употребил(Оно мне для размера пригодилось!),Мне латинист такого б не простил,Но с ним считаться уж не приходилось;И без того я выбился из силС гекзаметром октава не мирилась!Просодия корит меня, ну что ж?Мой стих правдив — и тем уже хорош.

19

Как роль сыграла милая Гюльбея,Не знаю я; но знаю, что успехВенчает дело: хитрые ЦирцеиСупругами владеют лучше всех,Мужское самолюбие лелеяВсе в мире лгут. Обман — отец утех!Лишь голод умеряет тяготеньеК ужасному пороку размноженья.

20

Прекрасную чету оставил яСпокойно отдыхать на царском ложе,Что снилось им — забота не моя,Но, между прочим, я замечу все же,Что в лучшие минуты бытияКакая-нибудь мелочь нас тревожит.Давно известно — мелочи как разСильней всего долбят и точат нас.

21

Сварливая жена с лицом невинным,Оплате подлежащие счета,Покойник, по неведомым причинамТебе не завещавший ни черта,Болезнь собаки, недовольство сыномИ лошади любимой хромотаВсе это просто мелочи, быть может,А нас они и мучат и тревожат.

22

Но я философ: черт их побериЗверей, людей и деньги, — но не милых,Прелестных женщин. Что ни говори,Их проклинать я все-таки не в силах!Все остальное к черту: воспариДушой и духом — я всегда ценил их,Но в чем их суть и в чем их глубинаНе знаю, разрази их сатана!

23

Как Афанасий, я всему на светеАнафему легко провозгласил.Он на врагов излил проклятья этиИ верующих души умилил;На протяженье нескольких столетийЕго речей неудержимый пыл,Как радуга цветистая, сияетИ требников страницы украшает.

24

Оставил я высокую четуВ объятьях сна. Но нет, не спит Гюльбея!Жене порочной спать невмоготу,Когда, греховной страстью пламенеяК холостяку, заветную мечтуСвиданья предстоящего лелея,Она томится, сердится, горитИ на супруга спящего глядит.

25

Увы! И под роскошным балдахином,И под открытым небом жестока,По вышеобозначенным причинам,Терзающая женщину тоска.Ни пышные пушистые перины,Ни золото, ни яркие шелкаНе утешали бедную Гюдьбею,Обманутую в брачной лотерее.

26

Тем временем «девица» Дон-ЖуанИ прочие красавицы толпоюПошли в сераль, где их держал султан,Как водится, под стражею двойною.Хариты разных климатов и странТам предавались лени и покою,Но, словно птички в клетке, грезы ихТомились жаждой радостей живых.

27

Люблю я женщин и всегда любилИ до сих пор об этом не жалею.Один тиран когда-то говорил:«Имей весь мир одну большую шею,Я с маху б эту шею разрубил!»Мое желанье проще и нежнее:Поцеловать (наивная мечта!)Весь милый женский род в одни уста.

28

Завидовать я мог бы Бриарею,Творившему великие дела,Когда бы он, десятки рук имея,Имел и прочих членов без числа.Но что нам до титанов? Мы — пигмеи!И даже муза нынче предпочлаВеликой доле быть женой титанаПростые приключенья Дон-Жуана.

29

Итак, в толпе красавиц мой ЖуанПодвергся искушению и риску.Весьма жесток закон восточных странК тому, кто поглядит на одалиску;Не то что у моральных англичан,Где, если подойдешь ты слишком близкоК замужней леди, разум потеряв,Лишь полисмен возьмет за это штраф!

30

Однако роли он не забывал,Лишь исподволь соседок созерцая;За ними хмурый евнух поспешал,А рядом, неусыпно наблюдая,Чтобы никто не пел и не болтал,Шла женщина уже немолодаяС довольно странным прозвищем: онаМамашей дев была наречена.

31

Была ль она «мамашей» — кто поймет?И «девами» ли были девы эти?Но ей немало стоило хлопотСледить за ними и не быть в ответе.И Кантемир и, помнится, де ТотРассказывают нам о сем предметеПятнадцать сотен дев — легко сказать!Должна такая «мать» оберегать.

32

Но уходить от строгого надзораУ них обычно не было причин,Ей помогали стража и запоры,Но, главное, — отсутствие мужчинЛишь падишах скучающие взорыИх умилял и радовал один,И лишь один исход они, бедняжки,Имели для услады, как монашки…

33

Какой исход? Молитвы и посты!Я вашему вопросу удивляюсь:Известно, как монахини чисты!Но я к Жуану снова возвращаюсь.Как по воде плывущие цветы,Прелестно и задумчиво качаясь,Печальны, величавы и горды,Пленительные двигались ряды.

34

Но чуть они пришли к себе в покой,Они заговорили, зашумелиКак ручейки веселою весной,Как птицы или школьники в апреле,Как из Бедлама спасшийся больной,Которому сиделки надоели;Как на ирландской ярмарке, смеясь,Играя, щебеча и веселясь,

35

Они свою подругу разбирали:Судили о глазах, о волосах,Что не к лицу ей платье, толковали,Что нет сережек у нее в ушах,Что рост у ней мужской, и замечали,Что слишком широка она в плечах,И добавляли — о, змея злоречья!«Жаль, что мужского только рост и плечи…»

36

Никто не сомневался, что она,По платью судя, — дева молодая,Шептались, что грузинка ни однаСравниться с ней красою не могла, иРешили, что Гюльбея не умна,Таких прелестных пленниц покупая,Которые способны, может быть,Ее высоких почестей лишить…

37

Но, что по-настоящему чудесно.Он зависти ни в ком не возбудил!Наоборот: с настойчивостью честнойПытливый хор подругу находилВсе более и более прелестной.(Здесь вижу я влиянье тайных сил:Несвойственно красавицам, признаться,Восторженно друг другом любоваться!)

38

Таков закон природы, милый друг;Но тут случилось просто исключенье:К Жуанне все почувствовали вдругКакое-то невольное влеченье,Какой-то странной нежности недуг:Бесовское ль то было наважденьеИль сила магнетизма — все равно:Мне разобраться в этом мудрено.

39

Симпатией невинной и неяснойОзарены, как радостной мечтой,Сентиментальной дружбой самой страстнойПылали все к подруге молодой;И лишь иные шуткою опаснойСмущали мир невинности святой:Мол, если бы у девушки пригожейБыл Юный братец, на нее похожий!

40

Особенно отмечу я троихДуду, грузинку Катеньку и Лолу.Природа щедро наделила ихВсей прелестью прелестнейшего пола.Среди подруг хорошеньких своихОни сияли грацией веселойИ отнеслись к герою моемуНежнее всех — не знаю почему.

41

Смуглянка Лола горяча была,Как Индии пылающее лето;А Катенька румяна и бела,Глаза у ней лазоревого цвета,А ножка так изысканно мала,Что еле прикасается к паркету.Но для ленивой грации ДудуЯ, кажется, сравнений не найду!

42

Дуду казалась дремлющей Венерой,Способной «сон убить» в любом из нас;Улыбка, стан, ленивые манеры,Властительно прельщающие глаз,Все было в ней округло свыше меры(Что может очень нравиться подчас!).Не повредив пейзажа, скажем смело,Убрать округлость — не простое дело!

43

В ней проступала жизнь сквозь томный сон,Как майского рассвета дуновенье;Был нежный свет в глазах ее зажжен;Она была — вот новое сравненье!Как статуя, когда ПигмалионЕе коснулся силой вдохновенья,И мрамор, оживляемый мечтой,Еще устало спорит с теплотой.

44

«Жуанна! Это милое названиеДля девушки! А где твоя семья?»«В Испании!» — «А это где — Испания?»Спросила Катя. «Милая моя!Вскричала Лола. — Глупое создание!Испания! Отлично помню яПрекрасный островок, богатый рисом,Меж Африкой, Марокко и Тунисом!»

45

Дуду ни с кем не спорила. ОнаС улыбкой вопрошающе-туманной,В безвестные мечты погружена,Играла молча косами Жуанны,А та была немного смущенаСвоей судьбой причудливой и странной.Под взорами таких пытливых глазСмущаются пришельцы каждый раз.

46

Но тут Мамаша дев предупредила их,Что спать пора. К Жуанне обратясь,Она сказала: «Я не знаю, милая,Явилась ты нежданно, в поздний час,И ужином тебя не накормила я,И все постели заняты у нас.Тебе придется нынче спать со мною,А завтра утром я тебя устрою».

47

Но тут вмешалась Лола: «Боже мой!И без того вы слишком чутко спите!Мы все оберегаем ваш покой!Вы лучше мне Жуанну уступите.Ей будет очень хорошо со мной,Мы тоненькие обе, поглядите!»«Как? — возразила Катенька. — А я?!Постель вполне удобна и моя!

48

Притом я ненавижу спать одна:Я вижу привиденья, воля ваша!Мне тишина полночная страшна,И каждый звук, и каждый шорох страшен,Мне снятся черти, призраки, война…»«Все глупости! — нахмурилась Мамаша.Но ты бояться будешь и дрожатьИ спать подруге можешь помешать.

49

Чтоб не была ты слишком боязливой,Тебе я средство лучшее найду.Ты, Лола, чересчур нетерпелива:Жуанна будет спать с моей Дуду:Она скромна, спокойна, молчалива,Не мечется в бессмысленном бреду.Иди, мое дитя!» Дуду молчалаИ только кротким взором отвечала.

50

Поцеловав любезно всех троихНачальницу, и Катеньку, и Лолу,С поклоном (нету книксенов у них:Они — изобретенье нашей школы)Дуду подруг утешила своихУлыбкою беспечной и веселой,Жуанну нежно за руку взялаИ за собою в «оду» повела.

51

А что такое «ода»? Это зал,Пестреющий постелями, шелками(В таких покоях я не раз бывал),Подушками и всеми пустяками,Какими бес от века забавлялСердца красавиц. (Согласитесь сами.Когда Жуан ступил за сей порог,Бес большего уж выдумать не мог!)

52

Дуду была прелестное творенье;Такие не сжигают, а лелеют,Столь правильную прелесть, к сожаленью,Запечатлеть художник не умеет.Его прельщает сила выраженья,Которую, как водится, имеютНеправильные, резкие черты,Лишенные особой красоты!

53

Она была как светлая равнина,В которой все — покой и тишина,Гармония счастливости невиннойИ радости цветущая весна…Любезны мне подобные картины!Мне бурная красавица страшна,Как бурный океан; или, вернее,Красавица, пожалуй, пострашнее!

54

Она была тиха, но не грустна;Задумчива, но, говоря точнее,Серьезна; изнутри озаренаСпокойствием; она была светлееСамой весны. Не думала онаГордиться юной прелестью своею,В свои семнадцать лет она былаМладенческим неведеньем мила.

55

Как золото в дни века золотого,Когда не знали золота, — онаБыла не блеском имени пустого,А ей присущей прелестью полна.«Lucus и non lucendo»[45] нам не ново?Пожалуй, эта формула умнаВ наш век, когда с проворством небывалымПеремешал сам дьявол все металлы

56

И получился очень странный сплав,С коринфской медью сходный; посмеетсяЧитатель надо мной и будет прав:Люблю я отвлекаться, где придется,И этим порчу множество октавПускай мне эта слабость не зачтется;Я знаю, понимаю и винюсь,И все-таки свободным остаюсь.

57

Дуду вела прелестную Жуану(Или Жуана, что одно и то же)Среди невест великого султана,Склоненных на пестреющие ложа,Она молчала — дар весьма желанныйИ очень редкий в девушке пригожей;Представьте, как бы тешила глазаРоскошная, но тихая гроза!

58

Она, однако, пояснила ей(Сказав ему, я отвлекусь от темы,Хоть это, правда, было бы точней)Все правила и строгости гарема,Все хитрости причудливых затейВеликой охранительной системы;Сверхштатных дев столь многих охранятьДовольно сложно, что легко понять.

59

Дуду свою подругу молодуюПоцеловала ласково: ну что ж?В таком невинном, нежном поцелуеТы ничего плохого не найдешь.Читатель, дружбу женскую люблю я,И женский поцелуй всегда хорош,Хотя, для полноты переживанья,К «лобзанью» в рифму просится «желанье».

60

Дуду разделась быстро, не таяСвоей красы, естественным движеньем;И в зеркало красавица мояГлядела с грациозным небреженьем.Так в ясности прозрачного ручьяЛюбуется прекрасным отраженьемГазель, не понимая, как живетВолшебный этот образ в бездне вод.

61

Дуду раздеть хотела и подругу,Но та была до крайности скромнаИ, отклонив любезную услугу,Сказала, что управится одна.Но, с непривычки или с перепугу,Несчетными булавками онаВсе пальцы исколола; в дамском платьеБулавки — это кара и проклятье,

62

Прекрасных превращающее дамВ ежей, к которым страшно прикасаться.Я в юности изведал это сам,Когда случалось мне преображатьсяВ служанку, помогая госпожамНа маскарад поспешно наряжаться;Булавки я втыкал как только могНе там, где надо, — да простит мне бог!

63

Но эта болтовня предосудительна;Науки как-никак теперь в цене!Потолковать люблю я рассудительноО всем — хоть о тиране, хоть о пне.Но дева Философия действительноДля всех загадка, и неясно мне,Зачем, доколе, как, кому в угодуЖивут на свете люди и народы.

64

Итак, в молчанье погружен гарем,Едва мерцают бледные лампады.Замечу кстати здесь, что духам всем,Уж если есть они, избрать бы надоДля вылазок ночных такой эдем,А не руин угрюмых анфилады,И нам, беспечным смертным, доказать,Что духи могут вкусом обладать.

65

Красавицы роскошно отдыхают,Как пестрые прекрасные цветы,Которые томятся и вздыхаютВ садах волшебной южной красоты.Одна, слегка усталая, являетПрелестное создание мечты,Как нежный плод причудливый и редкий,Свисающий с отяжеленной ветки.

66

Другая разгоревшейся щекойНа ручку белоснежную склонилась,На плечи ей кудрявою волнойЕе коса густая распустилась;Ее плечо, сверкая белизной,Несмело, но упрямо приоткрылось,И сквозь покровы, трепетно нежны,Ее красы блестят, как свет луны,

67

Когда сквозь волокнистые туманыПрозрачных туч является она.Подальше — третья пленница султанаВ печальный, смутный сон погружена:Ей снится берег родины желанной,Оплаканная милая страна,И, как роса на кипарисах темных,Мерцают слезы на ресницах томных.

68

Четвертая, как статуя бледна,Покоится в бесчувственном молчанье,Бела, чиста, бесстрастна, холодна,Как снежных Альп высокое сиянье,Как Лота онемевшая жена,Как на могиле девы изваянье.(Сравнений тьма; предоставляю вамЛюбое выбрать — я не знаю сам.)

69

Вот пятая, богиня средних лет,Что в точном переводе означаетУже в летах. Увы! Ее портретНичем воображенья не прельщает.Я признаю, как истинный поэт,Лишь молодость. Душа моя скучаетСреди почтенных, пожилых люден,Вздыхающих о юности своей.

70

Но как Дуду любезная спала?Конечно, это очень интересно,Но муза знать об этом не могла,А лгать она не любит, как известно.Волшебная царила полумглаНад пленницами, спавшими прелестно,Как розы в очарованном саду,И вдруг ужасно взвизгнула Дуду

71

На весь гарем. Вся «ода» поднялась,Мамаша дев и девы всполошились,Казалось, буря шумная несласьИ волны друг на друга громоздились.Тревожно и испуганно толпясь,Красавицы шептались и дивились,Что, что могло во сне или в бредуТак испугать спокойную Дуду?

72

Огромными, тревожными глазамиДуду глядела в страхе на подруг.Так в час полночный метеора пламяВнезапно озаряет все вокруг;Дрожащие, взволнованные сами,Они стояли, затаив испуг,Не понимая и понять не смея,Что, собственно, в ночи случилось с нею.

73

Но вот, друзья, какое благо сон!Жуанна безмятежно почивала.Так муж, блаженством брачным утомлен,Похрапывает мирно и устало.Красавицы ее со всех сторонРасталкивали, не щадя нимало,И наконец, слегка удивлена,На них, зевая, глянула она.

74

Тут началось великое дознанье,Расспросы без начала и конца;От любопытства, страха, ожиданьяПылали взоры, лица и сердцаДогадки, замечанья, восклицаньяСмутили б и глупца и мудреца!Дуду искусством речи не владелаИ не умела объяснить, в чем дело.

75

Она сказала, ей приснился сон,Что будто в лес зашла она дремучийКак Дантов лес, где каждый обречен,Смиряя сердце, стать умней и лучше,Где исправляет нрав лукавых женЗакон необходимости могучей,Ну, словом, ей приснился темный лес,Как водится, исполненный чудес.

76

Прекрасное, прозрачно-налитое,На дереве, над самой головой,Слегка блестело яблоко златое,Зеленой окруженное листвой.Но оказалось — дело не простоеЕго достать; упрямою рукойДуду напрасно камешки кидалаВсе в яблоко она не попадала.

77

Она в досаде было отошла.Вдруг сам собой упал прекрасный плодК ее ногам Дуду его взяла,Но только-только приоткрыла рот,Чтоб надкусить его, как вдруг пчелаОткуда ни возьмись! Да как кольнет!От боли сердце в ней остановилось,Она вскричала: «Ай!» — и пробудилась.

78

Дуду была ужасно смущена(Конечно, в результате сновиденья,Которого разгадка неясна),И мне знакомо странное явленьеТаинственно-пророческого сна:Быть может, это просто совпаденье;Но совпаденьем люди в наши дниСчитают все, что тайному сродни.

79

Красавицы, которые мечталиУслышать про ужасные дела,Наперебой подругу упрекали,Что их она с постелей подняла.Мамаша, оробевшая вначале,Теперь весьма разгневана была;Дуду вздыхала, робко повторяя,Что вскрикнула, сама того не зная.

80

«Я небылицы слышала не раз,Но чтобы сон про яблоко и пчелкуПерепугал гарем в полночный час,Как появленье черта или волка,Такого не бывало и у нас!В твоем рассказе я не вижу толку!Ты вся дрожишь, ты бредишь наяву,К тебе врача я завтра ж позову.

81

А бедная Жуанна! То-то мило!Она — то как напугана была!Напрасно накануне я решила,Чтобы с тобою спать она легла.Но я всегда особенно ценила,Что ты тиха, разумна и мила…Теперь придется Лоле потесниться,Чтобы с подругой новой поместиться!»

82

Улыбкой счастья Лола расцвела,Но бедная Дуду, глотая слезы(Она еще взволнована былаИ странным сном, и строгостью угрозы!),Дуду внезапно сделалась смела,И разгорелась ярче майской розы,И стала клясться, что такого снаУже не испугается она.

83

Она Мамаше нежно обещалаОтныне снов не видеть никаких,Жалела, что с испугу закричалаИ всполошила всех подруг своих;Она, когда проснулась, поначалуПерепугалась, глядя на других,И горячо просила извиненьяЗа слабость или недоразуменье.

84

Но тут Жуанна заступилась вдруг:Она с Дуду прекрасно отдыхала;Когда б не шум взволнованных подруг,Она б и крика вовсе не слыхала;Она прощала маленький испугИ ни за что Дуду не упрекала,Природа грез туманна и темна,Чего не померещится со сна!

85

Дуду скрывала на груди ЖуанныПылающее личико свое,Как роза пробужденная румяна.И шея и затылок у нееЗарделись от волненья, как ни странно,Но, впрочем, это дело не мое,И мне пора оставить эту темуИ доброй ночи пожелать гарему.

86

Или, вернее, доброго утра,Поскольку петухи уже пропели.Уж там и сям, как нити серебра,Мечетей полумесяцы блестели;Росистая, прохладная пора,Когда с холмов, шагая еле-еле,Верблюдов длинный вьется караванОт самой Каф-горы, из дальних стран.

87

Но с первыми туманами рассветаГюльбея, беспокойна и грустна,Была уже умыта и одета,Как страсть неукротимая бледнаУ соловья, как говорят поэты,Шипом томленья грудь уязвленаНо эта боль ничто перед страданьем,Рожденным необузданным желаньем.

88

Я вывел бы мораль, но в наши дниЧитатели легко подозреваютПоэта в злобном умысле; ониКакие — то намеки открываютВ любой строфе. И не они одниСвои ж собратья нас одолевают.На свете нынче много нас, писак,И всем польстить я не могу никак.

89

Итак, султанша с ложа подняласьПухового, как ложе сибарита,На лепестки нежнейших роз ложась,Стонал он всякий раз весьма сердито.Гюльбея, в зеркала не поглядясь,Не ощущая даже аппетита,Заветной возбужденная мечтой,Горела бледной, гневной красотой.

90

Ее великий муж и покровительПроснулся тоже — несколько поздней,Он, тридцати провинций повелитель,Супруге редко нравился своей.Но в Турции отличный исцелительВ подобном деле щедрый Гименей:Эмбарго он на жен не налагаетИ утешаться мужу помогает.

91

Султан, однако, редко размышлялНа эту тему; как любой мужчина,С красотками от дел он отдыхалИ их ценил, как дорогие винаЧеркешенок в гареме он держал,Как безделушки, вазы и картиныНо все — таки гордился он однойГюльбеей, как любимою женой.

92

Он встал и омовенья совершил,Напился кофе, помолясь пророку,И на совет министров поспешил.Им не давал ни отдыху, ни срокуНесокрушимый натиск русских сил,За что льстецы венчанного порокаДоселе не устали прославлятьВеликую монархиню и б…

93

Не обижайся этой похвалою,О Александр, ее законный внук,Когда над императорской НевоюМои октавы ты услышишь вдруг.Я знаю: в рев балтийского прибояУже проник могучий новый звукНеукротимой вольности дыханье!С меня довольно этого сознанья.

94

Что твой отец — Екатеринин сын,Вельможи все признали дружным хором;Любила государыня мужчин,Но это не считается позором,И адюльтер какой-нибудь одинНе может стать наследственным укором,И в лучшей родословной, господа,Погрешности найду я без труда.

95

Когда б Екатерина и султанСвои же интересы соблюдали,То распре христиан и мусульманОни едва ль потворствовать бы стали,Усвоили б уроки новых странИ расточать казну бы перестали:Он — на гарем в пятнадцать сотен «фей»,Она — для пышной гвардии своей.

96

Беспомощный султан просил советаУ бородатых и ученых лиц,Как успокоить амазонку эту,Драчливейшую бабу из цариц;Они взамен разумного ответа,Вздыхая, скорбно повергались ницИ, в качестве единственной подмоги,Удваивали сборы и налоги.

97

Гюльбея в свой отдельный будуарТем временем отправилась устало.Для завтраков и для любовных чарПрелестнее приюта не бывало:Цветы, садов великолепный дар,Карбункулы, бесценные кристаллы,Ковры, шелка, узорный потолокВсе украшало этот уголок.

98

Порфир и мрамор гордой пестротойС бесценными шелками состязались,Цветные стекла умеряли зной,Ручные птицы звонко заливались…Но описаньем роскоши такойНе раз поэты тщетно занималисьПусть этого покоя блеск и видЧитатель пылкий сам вообразит.

99

Гюльбея строго евнуха спросила:Что делал Дон-Жуан за это время,Какие разговоры возбудилоЕго явленье странное в гареме,Держался ль он по-прежнему уныло,И как он познакомился со всеми,И главное — она желала знать,Где, как и с кем он соизволил спать.

100

Баба ей отвечал, слегка робея,Стараясь очень много говорить;Услужливой болтливостью своеюОн думал госпожу перехитрить.Но догадалась умная Гюльбея,Что он стремится что — то утаить;Баба держался несколько несмело,Почесывая ухо то и дело.

101

Гюльбея не привыкла ожидать;Не зная добродетели терпенья,Она любила сразу получатьОтветы и простые объясненья.Несчастный негр, не смея продолжать,Остановился в страхе и смущенье,Когда растущей ярости грозаЗажгла Гюльбее щеки и глаза.

102

Предвидя, что такие проявленьяСулят неотвратимую беду,Баба повергся ниц, прося прощенья,И рассказал правдиво, что ДудуДостался Дон-Жуан на попеченье;Он в этом обвинял свою звезду,Клянясь Кораном и святым верблюдом,Что это все случилось просто чудом.

103

Он проводил Жуана до дверей,А дальше власть его не простиралась.Мамаша этих сотен дочерейСамодержавно всем распоряжалась;Вся дисциплина держится на ней,И негру ничего не оставалось…Любая необдуманная речьМогла опасность новую навлечь.

104

Баба надежду выразил к тому же,Что Дон Жуан умел себя держать:Неосторожность каждая ему жеМогла бы поминутно угрожатьМешком и даже чем-нибудь похуже…Во всем признался негр, но рассказатьО сне Дуду он как — то не решалсяИ ловко обойти его пытался.

105

Он говорил бы, верно, до сих пор,Но, сдвинув брови, грозная ГюльбеяСмотрела на рассказчика в упор.Она с трудом дышала. Пламенея,Сверкал ее нахмурившийся взор,И, как роса на трепетной лилее,От дурноты, волненья и тоскиХолодный пот покрыл ее виски.

106

Она была не слабого десяткаИ к обморокам вовсе не склонна,Но в то мгновенье нервного припадкаВыказывала признаки она;Так ужаса мучительная схватка,Агонии холодная волнаСжимают наше сердце на мгновеньеВ минуты рокового потрясенья.

107

Как Пифия в пророческом бредуНа миг она застыла, вся во властиАгонии отчаянья, в чадуСмятения, неистовства и страсти.Как будто кони, потеряв узду,Ей сердце рвали яростно на части.И, задыхаясь, мертвенно — бледна,Вдруг опустила голову она.

108

Она поникла, странно молчалива,Как будто ослабевшая от ран;Ее власы, как тень плакучей ивы,Рассыпались на шелковый диван,Вздымалась грудь тревожно и тоскливо,Как возмущенный бурей океан;Натешившись, швыряет он усталоОдни обломки на песок и скалы.

109

Как я сказал, лицо ее закрылиРаспущенные волосы; рукаУпала на диван в немом бессилье,Безжизненна, прозрачна и тонка…Эх, трудно мне писать в подобном стиле;Поэт, а не художник я пока;Слова не то что краски: эти строкиЛишь контуры да слабые намеки!

110

Баба отлично знал, когда болтать,Когда держать язык свой за зубами.Надеялся он бурю переждать,Не соревнуясь с грозными волнами.Гюльбея встала и прошлась опятьПо комнате. Следя за ней глазами,Заметил он: гроза проходит, ноУтихомирить море мудрено.

111

Она остановилась, помолчала,Прошлас