Гроза двенадцатого года (сборник) - Даниил Мордовцев

Всех, видимо, занял таинственный счет. Даже «малый» что-то считал на пальцах, по временам встряхивая гривой.

— Выудим, выудим, — самоуверенно, с торжественной важностью говорил «политик». — На чем, бишь, мы остановились?

— На оне, он на костях.

— Добре. За оном кто идет в Наполеонтие?

— Опять наш.

— Клади наша на кости…

— Пятьдесят положил.

— За нашем кто идет? Помни Наполеонтий…

— Ну, так за нашем таперича идет твердо… Эво триста… Ишь ты, дьявол! разом навалило сколько… Ай, аи, аи! вот штука! шессот шесть… Ах, ты лядина! одного шести еще не достает… Ну, лядина!

— Найдем и еще шесть, — говорит «политик». — Что за твердой идет в Наполеонтие?

— Ну, тут за твердой, братец ты мой, идет, кажись, иже.

— Не иже, a i десятеричное…

— Ну, все едино!

— Не все едино! Поп али дьякон, Петр али Яков. Не иже, а г… клади его на кости.

— Это десять-то?

— Да, десятиночку.

— Ну, на… Ах, ты лядина! а! ай-ай-ай! И точно шестьсот шестьдесят шесть… очко в очко… фу, ты пропасть! Инда пот прошиб. Вот история — поди на! Ах, ты дьявол! а!

Купцы ошеломлены — и раковидное, и скопческое лицо так и вытянулись. «Малый» так глядел на счеты, точно ожидал, что вот оттуда что-нибудь выскочит, вот-вот выскочит… А «политик», посматривая на них через забор своих очков, словно хотел сказать: «Что, проняло? Понимаете, чем пахнет? Вот оно что значит наука! Поди, раскуси ее… Овому талант, овому два, а кому шиш! Так-то, люди добрые».

— Ну, и впрямь «политик»! — сказал, наконец, первый купчина. — Где это ты, Егор Фокич, эку лядину вычитал? Али сам дошел?

— Дошел телок до коровьего вымя! — загадочно отвечал политик. — Дойдешь до огня, на дым идучи.

— Точно, точно. Али плохи дела?

— Чего плоше! К нам подбирается, а мы сами ему в рот пальцы кладем. У нас коли француз, так садись на шею и поезжай. Коли что французское, так уж и ох! лучше быть не может.

— Это точно, — процедил другой купчина, с скопческой физиономией, — и французская болезнь и та в моде.

— Да, к нам в лавки и не заглядывают — фи, русскoe-де! а все к французам.

Политик полез в карман и вынул оттуда какую-то книжку.

— Вет книжка из Москвы пришла, умная книжка: «Мысли вслух на Красном крыльце» называется. Так тут вот что пишут: «Прости Господи! Уж ли Бог Русь на то создал, чтоб она кормила и богатила всю дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет. Ее ж бранят все. не на живот, а на смерть. Приедет француз с виселицы, все его наперехват, а он еще ломается, говорит: либо принц, либо богач, за верность и веру пострадал. Таких каторжников и невежественных еми-еми-гран-емигран-тов, емигрантов с радостию у нас берут в воспитатели и учителя». Вот оно что! А это все его слуги и ангелы его, все это рать Наполеонтия.

— Да вить он теперь замиренье взял, — возразил первый купец.

— Что его замиренье, Авксентяй Кузьмич! — одна пагуба.

— А что, разве глаза отвести- хочет?

— Хуже того: волк подошел к овчарне да и говорит собакам: «вот вам мясца кусочек, подружимтесь». Собаки мясцо еъели, да и заснули.

— A волк и того — в овчарню?

— А мы на что? — не вытерпел «малый», который внимательно слушал разговор купцов, стоя у двери.

Все засмеялись.

— Молодец! — сказал первый купец и полез в карман. — На, выпей за здравие России… А онамедни в театре давали «Дмитрия Донского», — так там, приходит посол от Мамая, ломается, грозит русским, вот как этот самый Наполеон… А Каратыгин, Андрей Васильевич, как гаркнет на него:

Поди и возвести Мамаю,Что я его как черта изломаю! —

так раек, я вам доложу, в такой дебош пришел, что хотели после театра ивбшгь того актера, что Мамая играл,

— Мы и избили бы, да нам полиция не дала его, — вмешался «малый»;

— Вот так! За что ж его бить? Он русский.

— А он что грозит! Мы б ему помяли бока… Ишь ломается: «дань, говорит, давайте!»

Опять общий хохот. Патриот «малый» был шибко простоват, но до театра был большой охотник и все, что ни видел на сцене, понимал в прямом смысле, как маленький Вася Каратыгин. Так раз, увидев, что актриса Перлова, она же Каратыгина, по смыслу пьесы, должна была поцеловаться с своим возлюбленным за спиной мужа, «малый» не- вытерпел и испуганно, на весь театр, ааорал: «Смотри, смотри! она, стерва, целуется», — за что и был выведен из райка прямо на улицу. Теперь, слушая разговор о Наполеоне, он тоже, как и тогда в театре; чувствовал потребность кого-нибудь помять, так уж своеобразно прилажены были у него руки и голова. И всякий раз, когда он слышал шум на улице или где-бы то ни было, он всегда- торопился туда словно на пожар и непременно спрашивал: «кого бить?» А между тем в сущности был добрый и смирный малый и любил нянчить детей, чьи бы они ни были.

— Так ты-думаешь, Егор Фокич, он нам напакостит, Наполеонтий-то твой? — спросил немного погодя первый купчина.

— На то похоже, — отвечал «политик».

— Да чем же? Войной на нас пойдет? — спросил другой- купец, с бабьим лицом;

— Не знаю, а уж чем-нибудь да- доедет: не мытьем, так катаньем.

— А вот чего не хочет ли? — снова вмешался «малый» и показал кулак. — Скулы сворочу.

— Молодец-, молодецу Гриша! — засмеялся первый купчина. — Вон у нас какие калачи ему припасены.

— Горяченьки, — промычаи «малый», — с маслом… Намедни этта мы одного французина в Мойке кстиля.

— Ой ли? И утоп?

— Нет, не утоп пес — выволокли.

— А за что топили?

— За кукиш.

— Как за кукиш?

— Да так, за самый за этот за кукиш… Кукиш нам покавал. Образ нееяипо лрешпехту, a ohj французин, идет и это и шапки не сымает… Ему и сбили шапку, а он — кукиш… ну, ево и в Мойку… Кипяточку прика-жете-с?

— Нет, будет, малый, восьмой пот спущаю.

— Что ж, ваша милость, это немного… Намедни этта у нас купцы со Щукина по дюжине поту спущали — оно для здоровья хорошо.

— Оно точно, и нутры, и кровь перемывает… Потом-то всякая болесть выходит.

— Только не французская — не Наполеонтий вон его, — заметило скопческое лицо.

— Ну, для Наполеонтия мы сулемы припасем, — отвечал «политик».

В трактир вошли два новых посетителя. Это был Крылов Иван Андреич и доктор Сальватори. «Малый» метнулся к ним и осклабился, увидав Крылова, который был постоянным посетителем Палкина.

— Дай нам, братец, водочки да закажи селяночку, да позабористее, — сказал Крылов, занимая свободный стол.

— Селяночку какую прикажете? — мотнул парень волосами.

— Московскую — самую что ни есть первопрестольную, для московского гостя (и он указал на Сальватори).

— А водочку какую? — снова мотнулась голова «малого».

— Французскую. Теперь мир с Наполеоном, значит, давай французскую водку.

— Слушаю-с.

И «малый» стремглав ринулся в буфет, словно искал «кого бить» или кого из воды вытаскивать.

— Так вы полагаете, что у Наполеона задние мысли? — спросил Сальватори с еврейским заискиваньем в голосе и в глазах.

— Да у него никогда и не было передних, — отвечал Крылов равнодушно. — Талейран это с него научился сказать: «Язык нам дан для того, чтобы скрывать свои мысли».

По лицу Салъватори скользнула едва заметная тень, которую он старался выдать за улыбку.

— Но какие же могут быть у него тайные планы? — снова спросил он.

— В мире-то с нами?

— Да, в этом.

— Ему англичан хочется допечь. Ведь он сказал, когда в лоск положил Пруссию: «я завоюю у Англии море посредством суши и отберу у нее Индию и Пондишери — на Одере и Висле». Да и как ему не беситься на англичан! Они с ним как с мазуриком обходятся, костят его в мертвую голову. Да от одних их карикатур можно взбеситься и не такому человеку, как Наполеон.

— Да, это правда. Англичане одни преследуют его сарказмом.

— Мало того — презрением. Так теперь ему хочется завоевать Англию — через Петербург… Оп ищет Калькутту и Пондишери на Гороховой.

— Слышишь, Авксентий Кузьмич? — многознаменательно заметил «политик» своему соседу. — И господа тоже говорят.

— Ишь ты — на Гороховой… А поди, и впрямь до Гороховой дойдет… и-и-и!

— Помни шестьсот шестьдесят шесть…

— Помилуй Бог… не забуду.

— А вот я сегодня был у Сперанского — свидетельствовать ему свое почитание, так он доволен миром, — сказал Сальватори, умильно глядя в глаза Крылову.

— Сперанский — гениальный человек, но он мечтатель: он думает вырастить ананасы там, где растет репа и крапива.

— Как? Я вас не понимаю, почтеннейший Иван Андреевич.

— Да Сперанский, видите ли, хочет сделать из России Европу.

— Что ж, разве это вещь невозможная?

— Почти… Нас приходится, как сухую дичь салом, шпиговать Европой; а все мы остаемся дичью и пахнем дичью… Нас не скоро вываришь в Европу — в десяти водах не вываришь.