Достоевский. Литературные прогулки по Невскому проспекту. От Зимнего дворца до Знаменской площади - Борис Николаевич Тихомиров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И старик лицом суровым
Просветлел опять,
По нутру ему здоровым
Воздухом дышать;
Снова веет воли дикой
На него простор,
И смолой и земляникой
Пахнет темный бор… —
одушевление его, казалось, достигло высшей степени, потому что заключительные слова „и смолой и земляникой пахнет темный бор…“ были произнесены им с такою удивительною силою выражения в голосе, что иллюзия от истинно художественного чтения произошла полная: всем показалось, что в зале „Благородки“ действительно запахло смолою и земляникою… Публика остолбенела, и, благодаря этому обстоятельству, оглушительный гром рукоплесканий раздался лишь тогда, когда Федор Михайлович сложил книгу и встал со стула»[191].
П. Шмаров. Иллюстрация к стихотворению Н. А. Некрасова «Влас». 1905
Удивительно, что А. Г. Достоевская «упустила» это выступление мужа в своих мемуарах, ведь в ее архиве хранился корректурный оттиск книги «Мальчики» с главами «Коля Красоткин», «Детвора», «Школьник», «Жучка», «У Илюшиной постельки», по которому Достоевский читал на этом «литературном утре». На листе, вплетенном перед текстом, рукой А. Г. Достоевской сделана запись: «Отрывок из романа „Братья Карамазовы“ с собственноручными пометками Ф. М. Достоевского для чтения на литературном вечере»[192].
В ночь после выступления, а скорее всего, под утро (писатель постоянно работал по ночам) он писал Н. А. Любимову: «Вчера, 27 числа, читал эпизод из этой книги (то есть „Мальчиков“. — Б. Т.) на литературном вечере в пользу Славянского благотворительного общества, — и эффект, без преувеличения и похвальбы могу сказать, был чрезвычайно сильный».
Заслуживает внимания, что в последние месяцы жизни, когда Достоевский завершал роман «Братья Карамазовы», он, в отличие от 1879-го и начала 1880 г., преимущественно читал на литературных вечерах не свои произведения, а стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Алексея Толстого, эпизоды из «Мертвых душ» и сцены из «Недоросля», «Горя от ума», «Бориса Годунова», «Женитьбы», то есть выступал не столько как автор, сколько в качестве чтеца.
Выразительным примером, подтверждающим сказанное, является участие Достоевского в благотворительном вечере 21 ноября 1880 г. в пользу Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, который и на этот раз проводился в зале Благородного собрания. По свидетельству жены писателя, на этом вечере Достоевский «в первом отделении прочел стихотворение Некрасова: „Когда из мрака заблужденья“, во втором — отрывки из первой части поэмы Гоголя „Мертвые Души“»[193]. Сохранившаяся программа вечера позволяет уточнить, что Достоевский и на этот раз также читал балладу А. К. Толстого «Илья Муромец». Это подтверждает и литератор В. А. Поссе, который, назвав дополнительно еще пушкинского «Пророка», дал такое выразительное описание характера, стиля декламации писателя:
«На эстраду вышел небольшой сухонький мужичок, мужичок захудалый, из захудалой белорусской деревушки. Мужичок зачем-то был наряжен в длинный черный сюртук. Сильно поредевшие, но не поседевшие волосы аккуратно причесаны над высоким выпуклым лбом. Жиденькая бородка, жиденькие усы, сухое угловатое лицо…»
Но «не успел он раскрыть книгу, по которой должен был читать, как я уже почувствовал силу его удивительных глаз, тревожных и взывающих.
Светлые глаза Толстого буравили того, на кого обращались. Темные глаза Достоевского всех звали заглянуть в тайники его раздвоенной, его непримиренной души.
Сначала Достоевский прочел сцену между Чичиковым и Собакевичем из „Мертвых душ“ Гоголя. <…> Читал Гоголя Достоевский чрезвычайно просто, по-писательски или по-читательски, но, во всяком случае, совсем не по-актерски.
Думаю, однако, что ни один актер не сумел бы так ярко оттенить внешнюю противоположность вкрадчиво-настойчивого Чичикова и непоколебимо-устойчивого Собакевича при внутреннем единстве на основе тупой корысти.
За Гоголем следовал Алексей Толстой. Достоевский выбрал былину об Илье-Муромце.
Раздалось сердитое ворчание обиженного князем мужика-богатыря. И не был ли этот „богатырь“ такой же тщедушный с виду и такой же непомерно выносливый и сильный, как читавший о нем каторжанин? <…>
За Алексеем Толстым — Некрасов. <…> Прочел Достоевский одно из первых стихотворений Некрасова, стихотворение его молодости, начинающееся словами:
Когда из мрака заблужденья…
И как прочел!.. Такого чтения я никогда больше не слыхал. В нервной игре бледного лица — страдание и восторженность, голос мягкий, слегка певучий. Слова нежно, молитвенно вырываются из глубины души, из глубины сердца.
Публики нет перед ним. Обращается прямо к страдающей душе, разбуженной „горячим словом убежденья“, к душе женщины падшей и в то же время святой. Высоким напряжением любовного чувства преодолевает мучительный надрыв и голосом звенящим, голосом победы зовет прийти к нему и „смело“, и „свободно“.
…В душе болезненно пугливой
Гнетущей мысли не таи,
Скорбя напрасно и бесплодно,
Не пригревай змеи к груди.
И в дом мой смело и свободно
Хозяйкой полною войди.
Смело и свободно ударил призыв в сердца всех присутствующих, и не было больше „толпы пустой и лживой“… раскрылись души скорбные и любящие.
От этого призыва новый подъем к „Пророку“ Пушкина, гений которого Достоевский воспринимал так чутко и восторженно.
Слушая „Пророка“, казалось, что это к Достоевскому на перепутье русской жизни явился серафим. Его „очей коснулся он“ — и „разверзлись вещие зеницы, как у испуганной орлицы“.
Его „ушей коснулся он, и их наполнил шум и звон“, и внял Достоевский „неба содроганье, и горний ангелов полет, и дольней лозы прозябанье, и гад морских подводный ход“.
У него вырвал он „язык и празднословный и лукавый, и жало мудрыя змеи в уста замершие вложил десницею кровавой“.
Ему „он грудь рассек мечом“, но… увидев трепет бедного, страдающего сердца, серафим отказался выполнить последний завет пославшего его Бога. Он не вырвал человеческое сердце и выронил из рук пророческий „угль, пылающий огнем“.
И пошел по миру не пророк, глаголом жгущий сердца людей, а человек с глазами испуганной орлицы, человек, надрывающийся под тяжестью неизбывного людского горя, человек с рассеченною грудью и обнаженным сердцем»[194].
С этим мемуарным рассказом В. А. Поссе о том, как Достоевский читал пушкинского «Пророка», любопытно соотнести лаконичную запись, сохранившуюся в рабочей тетради жены писателя, в которой Анна
