Мост через бухту Золотой Рог - Эмине Эздамар

Посвящая меня в подробности студенческой жизни, Бодо успел выпить восемь чашек кофе. В левой руке он держал сигарету, иногда поднося ее к губам, а правой подносил к губам кофейную чашку, причем, когда начинал рассказывать о полиции или о политиках, настолько забывался, что иной раз вместо пепельницы гасил сигарету в кофейной чашке. Тогда раздавалось противное шипение, да и пахло противно — мокрым, к тому же пропитанным кофейной гущей сигаретным чинариком, и почему-то именно этот противный запах навсегда соединился в моей памяти с немецкой полицией и немецкими политиками.

Вечером я пошла в кино и посмотрела «Китаянку» Годара. Помню, там в одном месте парень и девушка сидели за столом, а за их спинами висел плакат с портретом Мао. Они читали всякие политические книги, делали выписки, и все это под включенное радио. Причем они ведь были, так сказать, любовной парой, парень иногда поглядывал на девушку, но девушка на парня не смотрела, она была сосредоточена на своей работе. Он все посматривал на нее, посматривал, потом не выдержал и говорит: «Не понимаю, как ты можешь работать и одновременно слушать радио?» А она посмотрела на него и отвечает: «Знаешь, а я ведь тебя не люблю». Парень сразу сник, видно, испугался: «Но как же так, почему?» А девушка ему в ответ: «Вот видишь, включенное радио не помешало тебе расстроиться и испугаться». Когда фильм кончился, все студенты снова повалили в кафе, делиться впечатлениями. Человеку стороннему это кафе больше всего напомнило бы огромную общую кухню. Здесь любой всегда мог подсесть к любому столику, даже никого из компании не зная, и с ходу включиться в общий разговор. Кто-то говорил:

— Ты не находишь, что фильм показывает, как меняются люди, когда сами хотят что-то в жизни изменить?

— Да нет, — возражали ему, — они же типичные буржуа, эта девушка и этот парень, а уж как изъясняются — смех один! Она сидит, понимаешь, в шикарной квартире своих родителей и два месяца играется в марксизм-ленинизм. И все это в шикарной родительской квартире.

— Но я имею в виду другое: тем не менее поведение ее антибуржуазно.

— А я считаю, это самое что ни на есть буржуазное поведение. Да и сам Годар всего лишь буржуа.

Раньше, в Стамбуле, я ходила в кино с родителями, мы смотрели «Трех мушкетеров» или фильмы с Лиз Тейлор, Мэрилин Монро, Кларком Гейблом. После фильма говорили: «Прекрасная картина. Правда, конец тяжелый. Но Лиз Тейлор великолепна». Или: «Кларк Гейбл опять слишком уж выставлялся». Это означало, что Кларк Гейбл чересчур долго держал свои знаменитые трагические паузы, играя бровями. Кумирам этого старого кино было легче легкого подражать, подмечая какие-то характерные их приемы, жесты, привычки. К примеру, Лиз Тейлор, когда сердилась на своих поклонников, выплескивала им на пиджак стакан воды. Или покидала их квартиры, написав губной помадой на зеркале: «Я не продаюсь». В ее поступках всегда было нечто театральное, и именно это легко было перенять и передразнивать. А вот подражать персонажам фильма Годара было трудно — они говорили на каком-то совсем новом языке, и язык этот надо было сперва освоить. Про Лиз Тейлор говорили либо «красавица», либо «толстуха» — и этого было достаточно. И красавицу, и толстуху вполне можно себе вообразить. А про героев Годара говорили «буржуазные» или «антибуржуазные». И вообразить себе, что такое «буржуазный» и «антибуржуазный», было довольно мудрено.

Я начала работать горничной в отеле «Берлин». Застилала постели, прибирала в комнатах, мыла лестницы. В иные дни во время работы до меня доносились с улицы голоса протестующих демонстрантов: «Американские киллеры — вон из Вьетнама! Хо-Хо-Хо-Хо-Ши-Мин!» Иногда эти выкрики перемежались сиренами полицейских машин, после чего все тонуло в общем пронзительном свисте тысяч и тысяч людей. После работы я отправлялась в кафе «Штайнплац». На главной берлинской улице Курфюрстендамм повсюду валялись остатки пудинга. Это студенты вышли на демонстрацию против американского вице-президента Хуберта Хэмфри и пытались забросать его пудингом, в итоге полиция многих демонстрантов арестовала по обвинению в «покушении на жизнь и здоровье вице-президента СШАХуберта Хэмфри посредством метания пудинга». Изо дня в день студенты выходили на демонстрации, а вечерами по радио и телевидению выступали пресс-секретари сената и, комментируя происходящее, говорили что-нибудь вроде: «Чем теснее в курятнике, тем громче кудахчут куры». Иными словами, для берлинского сената студенты были все равно что куры. А Берлин — курятник. Получалось, что политики — вроде как владельцы этого курятника, а полиция только для того и существует, чтобы ощипывать курам перья. Что ж, коли так, значит, это куры каждый день выходили на улицы, а под вечер, изрядно потрепанные и пощипанные полицией, сбегались в кафе «Штайнплац» пить кофе, легкое пиво и колу. Куры дымили сигаретами, ходили в кино, а потом часами спорили о фильмах Годара, Эйзенштейна и Клюге. Иной раз в толпе самых заурядных кур на берлинских улицах вдруг объявлялась какая-нибудь знаменитая кура, например Гюнтер Грасс, и шла вместе с другими курами, неся на груди плакат «Меняю конституцию на Библию». Когда кто-нибудь из профессоров выступал на стороне кур, сенат, представлявший интересы владельцев курятника, смещал этих профессоров с должности и лишал работы, кроме того, тот же сенат обнародовал программу чрезвычайных мер против бесхозно разгуливающих кур:

1. Неукоснительное применение дисциплинарных мер в отношении зачинщиков и подстрекателей, строжайшее недопущение в стены курятника посторонних кур.

2. Санкционированное применение руководством курятника мер административного характера против политических группировок в курином сообществе.

3. Прямое и неукоснительное подчинение руководства университетского курятника государственным властным органам.

4. Временное приостановление действия статута университетского курятника и введение в его штатную структуру должности государственного комиссара.

Главный куриный ректор распорядился наказать пятерых молодых куриных главарей, в том числе Хойсермана, тогда двадцатитрехлетнюю куру, Руди Дучке и еще троих их куриных сотоварищей посредством сокращения их курино — университетского содержания на триста пять марок в месяц. Нередко в курино-студенческих аудиториях из уст куриных противников приходилось слышать такие слова: «Здесь черт знает что творится». По предположениям этих противников, все взбунтовавшиеся куры были не иначе как тайными куриными наймитами восточноберлинского президента Ульбрихта. Дескать, поскольку там он себе никаких бесхозно разгуливающих кур позволить не мог, он развел их у себя под боком, в Западном Берлине. Но куры, как ни в чем не бывало, продолжали вести себя кое-как, устроили в Свободном университете выборы, и на этих выборах левые куры одержали победу. Ректор получил от куриной коммуны листовку: «Никто не покушается на твой пост ректора университета им. Уолта Диснея». В это время на берлинских улицах можно было видеть множество кур, все сплошь молодых, едва оперившихся, а вот старых кур почти не было.

Я снимала у старушки комнатенку, ту самую, что подыскал для меня Бодо. Ночью, когда я возвращалась домой, меня приветствовал только лай старухиной собаки, рано утром я уходила на работу, так что ни собаку, ни старуху я почти никогда и не видела, только голос собаки знала довольно хорошо. Отработав смену горничной, я шла к курам, курила с ними сигареты, пила кофе и пиво, ходила в кино. Вскоре я познакомилась и с турецкими курами, которые бок о бок с немецкими курами выходили на улицы и говорили с ними на одном курино-политическом языке. Правда, турецкие куры каждый вечер ходили не в кафе «Штайнплац», а в греческий кабачок, в котором сидели по большей части ощипанные греческой хунтой черных полковников и сбежавшие из Греции в Германию греческие куры, а также их куры-соплеменники, боявшиеся вернуться на родину и подвергнуться там ощипу со стороны все той же военной хунты. Турецкие и греческие куры вместе танцевали греческий танец сиртаки, пили узо, вместе дружно клеймили греческую хунту черных полковников, кроме того, многие греческие куры, не имея возможности вернуться в Грецию, отчасти утоляли тоску по родине тем, что на каникулы ехали отдыхать в Турцию. Турецкие и греческие куры обменивались своими домашними турецкими и греческими адресами. Иногда, когда из Греции приезжала какая-нибудь кура, только что основательно ощипанная черными полковниками, все остальные турецкие, греческие и немецкие куры, пока что сохранившие свои перья, сбегались послушать эту, свежеощипанную, и всячески выказывали ей свою солидарность и уважение. Тогда студенты что ни день устраивали демонстрации против греческой военной хунты, снова и снова они выходили на улицу, а газеты писали: «Сегодня надо опять опасаться тухлых яиц». Все просто помешались на Греции. Однажды я, как обычно, сидела в студенческой компании в кафе «Штайнплац», как вдруг ко мне подошла одна девица и сказала: