Красный снег - Александр Пензенский

– Ну что ж, – как бы подводя черту под диалогом, Владимир Гаврилович провел по столу ладонью, – признание сэкономило бы время нам и позволило бы рассчитывать на снисхождение вам. Не желаете – ваша судьба и ваш выбор. Но у вас есть время подумать до завтра. Наверное, есть.

– Почему наверное?

– Потому как сейчас я то же самое расскажу вашим товарищам. Вы как считаете, они будут такими же буками, что и вы? Не знаете? Ну так узнаем. Конвой!

Жоржик медленно встал, вытянул, подставляя под наручники, руки. Посмотрел на Филиппова, затем на Маршала, но так ничего и не сказал.

Когда за арестантом закрылась дверь, Владимир Гаврилович взял помощника за рукав, подвел к выходу и быстро заговорил:

– Голубчик, вы же слышали про улику, о которой я помянул в разговоре с этим субчиком? Я ведь рубашечный карман имел в виду, который вы из рук Алексея Боровнина достали. Меня тут какая идея пронзила: как считаете, ваш Треф способен унюхать его хозяина, ежели он среди наших задержанных имеется?

– Уверен, что унюхает, – заражаясь энтузиазмом начальника, с азартом ответил Маршал. – Вы бы знали, как он у меня в Ельце…

– Поторопитесь, голубчик, – перебил Филиппов, схватившись за телефон, – потом расскажете про его подвиги! А я уж пока без вас с остальными побеседую.

– Стойте! Есть ведь еще одна улика!

Филиппов опустил телефонную трубку на рычаги, вопросительно посмотрел на помощника. Тот достал из кармана свой блокнот, перелистнул несколько страничек и ткнул пальцем в картинку:

– Вот! Рисунок следов из Поповщины. Два вида отпечатков тех, которые в лесочке топтались. А у вас еще должна быть фотокарточка следа из Стрельны. Помните, Радкевич тогда фотографу указывал, где снимать? Это даже вернее, чем узлы, доказывает, что и ограбления, и убийство Симановых – дело рук одной шайки! Я за Трефом, а вы уж поручите ротмистру, пусть тот декабрьский снимок отыщет. И сличим с обувью задержанных и с моими зарисовками.

Пока Филиппов звонил дежурному и просил подогнать ко входу автомобиль, а потом инструктировал ротмистра Радкевича, Маршал заскочил в свой кабинет за пальто и шляпой и с поспешностью, обычно нервирующей подчиненных, спустился на улицу. Через минуту подъехал и мотор. Однако тут случилась небольшая заминка. Едва они двинулись с места, как тут же ткнулись носом – из-за угла прямо навстречу выкатила пролетка.

– Куда прешь, долгополый? – высунувшись в окно, заорал на извозчика шофэр. – Хочешь бляхи лишиться? А ну-ка, принимай назад.

– Да куда ж приму, чай, не твоя керосинка, а живая скотина! – Румяный малый на козлах не стушевался. – Сейчас господ ссажу и отъеду! Извиняйте, барин, придется тут сойтить.

Из коляски на тротуар проворно выскочил пожилой невысокий господин в пенсне, цилиндре и с седой донкихотовской бородкой, подал руку другому, более молодому, бритый профиль которого показался Константину Павловичу смутно знакомым. Молодой человек удивленно посмотрел на здание, покачнулся и, казалось, если б не рука «Дон Кихота», упал бы. Но что произошло с необычной парочкой дальше, разглядеть Маршалу не удалось: лошадь попятилась боком, освобождая проезд, и автомобиль нырнул в проулок. «Ладно, – решил Константин Павлович, – после в журнале посмотрю фамилию».

* * *

27 февраля 1912 года. Санкт-Петербург, Казанская полицейская часть. 15 часов 37 минут

А между тем события, развернувшиеся на тротуаре у Казанской части, были в высшей степени любопытны, если не сказать – странны. Пациент – а это был именно он – вцепился в руку профессора Привродского и не моргая всматривался в табличку слева от двухстворчатых дверей, в сами двери, в зарешеченные окна первого этажа, в стоявшего чуть в стороне от входа городового, судорожно глотал морозный воздух, повторяя между вдохами полушепотом: «Господи… Господи…»

Петр Леонидович же наблюдал за своим визави не без тревоги, но в то же время вроде бы и с надеждой и каким-то волнительным ожиданием. Но молча, будто опасаясь спугнуть просыпающуюся память.

Минуты через три-четыре такой полупантомимы Пациент наконец выпустил локоть доктора, выпрямился, решительно сжал побледневшие губы и сказал:

– Идемте, доктор. Мне кажется, что меня здесь тоже ждут.

У стола дежурного Петр Леонидович записал в журнале: «Проф. Привродский П. Л.» – и передал перо Пациенту. Тот, не замешкавшись ни на мгновение, уверенно вывел: «Свиридов А. П.».

* * *

Три беседы, последовавшие в кабинете Филиппова следом за разговором с Жоржиком, были так же коротки: Матушкин еще больше молчал и обошелся без едкостей, Силантий Иванович только крестился и бормотал молитвы, время от времени пуская слезу, а Хабибуллин держался за раненую ногу и делал вид, что плохо понимает по-русски. Все трое безропотно восприняли приказ разуться, все трое с испугом наблюдали, как грозный полицейский изучает подошвы их обуви. Результат вышел половинчатым: один из отпечатков из Поповщины совпал с рисунком на сапогах татарина. Второй след – из леска возле симановской усадьбы и из-под окон сожженной избы – был точной копией того, что сыщики нашли под Рождество на крыльце дачи в Стрельне, но хозяина его среди задержанных не было – подметки Жоржика также были изучены ротмистром в камере.

Владимир Гаврилович закурил, откинулся в кресле. Выходит, Константин Павлович оказывался совершенно прав – был в шайке четвертый! Притом явно был он не из, скажем так, основного состава труппы. Получалось, что и здесь помощник попал в яблочко – четвертым был наводчик, кто-то из поповцев. Но странным было поведение задержанных – нет бы валить все на новичка, пусть даже и оговаривая его. Трое, а считая трактирщика, так и четверо против одного. Так нет, молчат! Чем-то держит их этот неизвестный тип. Не награбленное же у Симановых ему оставили стеречь? В Стрельне лошадь не доверили… Нет, тут что-то иное…

В дверь постучали. На филипповское «войдите» в кабинет просунулась голова Кунцевича.

– Владимир Гаврилович, профессор Привродский вещи опознал. Показал ему карточки задержанных. Сомневается. Вроде похожи, но, говорит, темно было, да и зрение слабое. Боюсь, уверенно на них не укажет.

Филиппов устало потер глаза, махнул.

– Другие ограбленные справятся. Еще что-нибудь?

Кунцевич кивнул.

– Просит вернуть до суда часы.

– Бог с ним, отдайте, голубчик. Суду хватит и остального.

– И еще к вам просится. Я говорил, что у вас допросы, но он сидит, ждет.

Владимир Гаврилович тяжело вздохнул. Он потому и любил в своей работе следственный процесс больше, чем его результат, что по окончании следствия часто случались подобные просьбы о встрече. Кто-то благодарил и даже предлагал эту благодарность материализовать, кто-то ругал и обвинял в предвзятости, кто-то рыдал и умолял