Так говорил Бисмарк! - Мориц Буш

Говорят о том, что король не поедет в Париж, а будет ожидать дальнейшего развития событий в Феррьере, имении Ротшильда, лежащем на полпути между Мо и Парижем.

За обедом присутствует в качестве нашего гостя князь Гогенлоэ. Шеф также сидел с нами, возвратившись с королевского обеда. Сообщают, что центром управления французских провинций, занятых нашей армией, кроме Эльзаса и Лотарингии, будет Реймс, что великий герцог Мекленбургский будет назначен генерал-губернатором и главою всех тамошних управлений, а Гогенлоэ будет его помощником.

В разговоре шеф заметил своему двоюродному брату, который жаловался на нездоровье: «Когда я был твоих лет (тот считает себе тридцать восемь лет), я был еще совсем не тронут и мог все себе позволить. Но в Петербурге я получил первый толчок по своему здоровью».

Кто-то начал разговор о Париже и о французах по отношению к эльзасцам; шеф высказал по этому поводу намек или желание, чтобы его слова или их содержание появилось в газетах. «Эльзасцы и лотарингцы, – говорил он, – доставили французам много способных людей, в особенности для армии; но на них мало обращали внимания, им редко давали высшие должности на государственной службе, и парижане всегда осмеивали их в анекдотах и карикатурах. Впрочем, то же самое, – продолжал он, – испытывают и другие французские провинциалы, хотя и не в такой степени. Франция распадается на две нации: парижан и провинциалов. Последние состоят добровольными илотами первых. В настоящее время дело идет об эмансипации, об освобождении Франции от власти Парижа. Кто в провинции чувствует себя не на месте, кто мечтает сделаться чем-нибудь особенным, переселяется в Париж, принимается там в господствующую касту и властвует вместе с ней. Что касается того, не навяжем ли мы им опять проштрафившегося императора, – это дело возможное, потому что крестьяне не хотят испытывать тирании Парижа. Франция есть нация нулей, стадо. У нее много денег и много изящества, но нет личностей, нет индивидуального чувства достоинства, разве только в массе. Это тридцать миллионов покорных кафров, из которых в отдельности ни один не имеет ни голоса, ни значения. Было нетрудно из таких безличных и бесхарактерных людей создать гуртовую массу, умевшую давить других, пока они не сплотились между собою».

Вечером написал несколько статей на тему, что поклонники республики в Германии, люди того же цвета, как и Якоби, социалистические демократы и близкие к ним люди, не хотят ничего слышать об уступках Франции в нашу пользу, так как они прежде всего республиканцы, а потом уже немножко немцы. Обеспечение Германии приобретением Страсбурга и Меца кажется им обеспечением против желаемой ими республики, ослаблением пропаганды этой государственной формы, уменьшением шансов на распространение ее за Рейном. Их партия стоит для них выше их отечества. Поражение Наполеона они признают справедливым, потому что он был противником их учения, но с той минуты, как его место заступила республика, они стали французами по настроению и наклонностям. Россия выразила требование пересмотра трактата, свидетельствовавшего об ее поражениях в Крымской войне. Изменение некоторых пунктов этого трактата, которые она имеет в виду, такого рода, что справедливость вполне говорит за них. Парижский мир по отношению к Черному морю содержит постановления вполне неправильные, так как берега этого моря по большей части принадлежат России.

Суббота, 17-го сентября. Рано утром в течение часа гулял с Виллишем. Мы спускались к зеленой Марне, где женщины в большой общественной прачечной выколачивали вальками белье. Мы дошли до старого моста, над которым возвышалось здание мельницы в несколько этажей, и через предместье перешли на левый берег реки. В конце улицы Корнильон опять находится мост, впрочем, взорванный. Он был переброшен через пропасть или глубокую расщелину, по которой проходит канал. Препятствие к сообщению, являющееся вследствие взрыва, уже устранено нашими понтонерами, так как недалеко от места взрыва, засыпавшего канал, устроен временный мост, через который всадники приближающегося эскадрона баварских кирасир могут переходить один за другим.

На возвратном пути встречаем мы большую колонну повозок с военными припасами, стягивающуюся от места взрыва в самую глубину города. На одном углу я видел множество афиш и между ними длиннейшее обращение Виктора Гюго к немцам, слезливое и высокомерное, чувствительное и надменное в одно и то же время, в настоящем французском духе. И зачем этот забавный человек говорит с нами, если он думает, что Померания и восточная Пруссия ничего не могут дать, кроме сволочи! Какой-то блузник, громко читавший это воззвание рядом со мною, сказал мне: «C’est bien fait, mousieur, n’est-ce-pas?» Я возразил ему, что, к моему величайшему прискорбию, должен признать это совершеннейшей бессмыслицей. Какую физиономию он скорчил тогда!

Мы посетили церковь, прекрасное старинное здание с четырьмя рядами готических колонн; за входом в капеллу, сзади хора, находится пристройка, выполненная в том же стиле. Сбоку хора, направо от него, если войти через главный портик, находится мраморный памятник Боссюэту, бывшему здесь епископом и, вероятно, проповедовавшему с кафедры этой церкви. Знаменитый автор четырех статей галликанской церкви изображен здесь в сидячей позе.

За обедом шеф не присутствовал; он не появлялся весь этот день до вечера. Говорили, что он уехал к своему сыну Биллю, стоявшему со своим полком в двух с половиной милях от Мо. Он нашел его здоровым и веселым. Потом он рассказывал об испытании мужества и силы молодого графа, о котором уже была речь выше. По его словам, граф Билль во время атаки при Марс-ла-Туре, шагах в пятидесяти от французского каре, споткнулся с лошадью об лежавшую перед ним мертвую или раненую лошадь. «Он полетел вниз, – сказал шеф, – но через несколько времени стал на ноги и повел своего гнедого в дождь ядер, потому что не в силах был на него влезть. Он встретил раненого драгуна, посадил его на свою лошадь и вернулся к своим людям, прикрывшись с одной стороны от огня этой защитой. Эта защита сделала свое дело, потому что лошадь оказалась убитой».

Сегодня и утром, и после обеда много работал и высказал в одной статье мысли, характерные для воззрений канцлера.

Утреннее издание «National-Zeitung» от 11-го сентября содержит в себе статью под заглавием: «Aus Wilhelmshöhe», которая в первой части своей жалуется на слишком почтительное обращение с седанским пленником и этим поддерживает весьма распространенное заблуждение. По ее мнению, Немезида должна была бы быть менее любезна с человеком 2-го декабря, издавшим законы безопасности, устроившим трагедию в Мексике и начавшим настоящую ужасную войну. Победитель ведет себя слишком великодушно. Таков голос народа, которому, по-видимому, сочувствует автор. Мы ни в каком отношении не разделяем этого воззрения. Во всяком случае, общественное мнение чересчур склонно политические отношения и события рассматривать с точки зрения частной жизни и требовать, чтобы при столкновениях между государствами победитель произносил суд над осужденным с нравственным кодексом в руках и наказывал его за то, что он свершил дурного по отношению к нему, а также и по отношению к другим. Такое требование вполне несправедливо; ставить его – значит совершенно не понимать сущности политики, к которой вовсе не относится понятие о наказании, награде и мести, это значит извращать самую душу политики. Политика должна наказание тех или других прегрешений государей и народов против нравственного закона предоставлять божественному провидению, держащему в своих руках судьбу битв. Она не имеет ни права, ни обязанности быть судьею; при всех подобных случаях она может лишь ставить вопрос: в чем заключается здесь выгода моей страны? Каким образом я могу наилучшим и плодотворнейшим способом воспользоваться этой выгодой? Душевные движения в области политического расчета имеют так же мало права гражданства, как и в области торговли. Политика не должна мстить за то, что свершилось, а должна заботиться только, чтобы не повторялось ничего подобного.

Применяя эти начала к нашему случаю, к обращению с побежденным и пленным императором французов, мы позволим себе спросить: каким образом могли бы мы наказать его за второе декабря, за законы о безопасности, за события в Мексике, как бы все это ни казалось нам несправедливым? Не только законы политики не позволяют нам думать о мести за поднятую им войну, но, действуя последовательно, мы должны были бы наказывать каждого отдельного француза в том духе, как это делал Блюхер, по словам «National-Zeitung», так как вся Франция, со всем своим тридцатипятимиллионным населением, сочувствовала мексиканской экспедиции, так же как и настоящей войне, и притом с величайшим рвением. Германия должна просто спросить себя: какую пользу можем мы извлечь из Наполеона, будем ли мы с ним дурно или хорошо обращаться? Как мне кажется, на этот вопрос ответить нетрудно.