Право на Тенерифе - Ирина Александровна Лазарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В это время Константин спускался с детьми по ухоженной пешеходной дороге к океану, глядя на падающие лучи жгучего экваториального солнца.
– Ух ты, вон он, вон океан! – закричал радостно Федя, увидев, как за углом одной из гостиниц горизонт расплылся огромной синей лентой с золотистыми нитями волн.
– Море! Море! – закричала радостно Марьяна и побежала за братом.
– Да не море это, а океан, глупая! – закричал в ответ брат.
– Федя, подбирай слова, – крикнул вдогонку Костя.
– А чем море отличается от океана? – спросила Марьяна, когда они немного успокоились и перешли на шаг.
– Море – оно маленькое, – стал объяснять Федя, – а океан большой, почти как вся наша планета, вся Земля. Папа, а мы правда в Африке?
– Не совсем, – засмеялся Костя, – но очень близко, наш остров находится прямо у Африки.
– Почему же здесь не жарко? Я думал, в Африке жара и пустыня.
– В Африке действительно сейчас пекло и жара, но на нашем острове уникальный климат: течения и ветра так сложились, что здесь всегда весна. Никогда не бывает холодно, и никогда не бывает жарко.
– А что, зимой здесь нет снега? – спросила Марьяна.
– Нет, снега нет, – отвечал Константин. – И никаких елок. Только пальмы.
– А сколько здесь градусов летом? – решив сумничать, спросил Федя.
– Не выше тридцати обычно, – сказал Костя.
– Пап, а зимой тоже тридцать? – продолжил расспросы Федя.
– Нет, зимой двадцать или около того. Но это не важно, потому что из-за экваториального солнца температура ощущается совсем по-другому. В двадцать здесь очень тепло.
Постепенно детский восторг передавался и ему: Косте хотелось забыть, отрезать все, что было до этого, особенно отравляющее его желание заставить Тоню любить его. Ему казалось, что мысли о Тоне, испепеляющая ревность – все это само рассеивается в соленом воздухе и теряет всякий смысл здесь, где величие океана заставляет отделить все мелкое от значимого. Ничему этому пошлому не было места здесь, в раю, который они купили для своего будущего, для детей.
Еще утром, только проснувшись, он принял решение: с этого момента для него будут главными его дети, а не женщины. Да, он и дети не были единым целым. И тем не менее, чисто логически – они были для него важнее других людей. Встань перед Костей выбор: дети, работа, женщина или состояние – что бы он выбрал? Безусловно, он выбрал бы детей.
Тогда почему еще совсем недавно он мог разделить их и себя мысленно? Если он разошелся бы с женой, как бы он тогда нес за них ответственность, за свой род? Что-то во всем этом было немужское, слабое – все те качества, с которыми до сих пор он ассоциировал других людей, кого он осуждал. А теперь эти качества проявил он.
Тогда же к Косте пришло осознание, что дети неразрывно связаны с их матерью. И хочешь или не хочешь, с этим нужно считаться. Одно слово – семья. Институт, казалось, обреченный, но на удивление всем выживший. Выживший, несмотря на все социально-культурные и законодательные удары: разрешение разводов, распространение атеизма, извечную полигамию как мужчин, так и женщин, а теперь еще и однополые отношения да новые поколения людей «чайлд-фри».
Хотел он того или нет, но семья теперь определяла не только его жизнь, но и его личность. Кем он был, когда был бездетным? Как будто не с ним это было – другая жизнь, другой человек. И еще одна мысль теперь успокаивала и приземляла его: в любом другом месте и окружении он всегда будет чужим, использованным ради его денег, лишь в семье он всегда будет отцом, даже если и не самым любимым мужем. Как он мог не любить Марьяну? Как мог не любить Федю? Они были его, его детьми. Его родными, обожаемыми детьми. Все в них было ему дорого.
Неожиданный прилив нежности к ним заглушил все звуки, заложив уши, как это бывает в мгновения самой большой родительской любви, в ее особенные пики. Они подпитывают эту любовь, как чистые холодные источники питают водоемы. Время остановилось, ничего не существовало в целом мире, кроме этой маленькой смешной черноволосой девочки с чуть восточными, как у Алины, глазами и Феди, похожего на него самого и тонкой крепкой фигурой, и правильными чертами лица.
Константин вдруг вспомнил про романтические отношения с Алиной, когда они, совсем юные, неженатые, отправились на поезде в Сочи. Там поехали в какую-ту деревеньку, он уже даже не помнил, как она называлась, кажется Лоо, провели в уединении и в совершенно некомфортных условиях десять дней. В студенческие годы, когда все их скудные средства шли из случайных редких подработок, этот отпуск казался роскошью.
Тогда они и мечтать не могли о том, что окажутся здесь, на Канарских островах, и не просто как гости, а как инвесторы, собственники жилья. В этой точке на прямой времени у них было все, но каким-то скверным, хитроумным способом сложилось так, что у них не было главного, а именно – радости. Так не должно было быть. Так быть не могло. Верно, они разучились держать голову прямо и видели жизнь с неправильного угла, с сильным искажением. Они сами вогнали себя в этот тупик, внушили себе, что несчастливы, что им чего-то не хватает, когда у них было все.
А еще Константин не мог понять, почему ему приходилось заставлять себя быть верным семье. Почему для кого-то это было так легко, а для него – сложно? Почему он вдруг почувствовал какую-то необыкновенную свободу от обязательств за последние полгода и почему она, эта коварная свобода, ему так полюбилась? Неужели женщины действительно были привязаны к детям больше, чем мужчины?
Он сейчас буквально заставлял себя любить их больше, чем уже любил; нуждаться в них больше, чем уже нуждался. И их невинные взгляды… невинные, потому что они не подозревали о его мыслях, ворошили в нем липкое чувство стыда.
И опять Костя винил Алину в том, что случилось, а затем сам смеялся: как же он вывернул ситуацию, что он изменил, а
