Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - Сергей Юрьенен

Ресторанов в отеле «Тиса» было три. Их принимали в нижнем — интимном. Бархатные портьеры, стены, затканные шелком. Столики накрыли в танцевальной яме. Засидевшиеся за кофе сегедцы косились сверху из-за балюстрады. Начальство (нагло узурпировавшее переводчицу) и творческий состав, ударника включая, — все держали руки под столом, в тягостном молчании дивясь на кольца с салфетками, на серебро и хрупкий хрусталь. По четыре бутылки рислинга на стол им выставили, но никто не решался взять инициативу.

Сели они к дамам.

— Что значит королевство, пусть и бывшее, — сказала восхищенно критик О***.

— Это к вопросу о садизме, — обернулся Комиссаров к Александру. — Нас не питают, а пытают. Роскошью.

— Ну, уж пытка…

— Вполне китайская. «Тысяча кусочков».

— То ли дело было в той столовке, — поддакнула Аглая. — А от этого всего даже аппетит пропадает.

Тем не менее, на белый пышный хлеб, прикрытые салфетками корзиночки с которым разносили официанты в нитяных перчатках, налегла она с энтузиазмом; его хватило, впрочем, только до второго ломтя:

— Несытный он у них какой-то. Прямо как вата. Кукурузный, что ли? Нет: то ли дело наш «орловский»…

Официант открыл бутылку и — каким-то образом определив здесь главного — налил Комиссарову на глоток. Потом отнял бутылку и стал выжидательно смотреть.

— Ну, так и лил бы дальше, — смутился Комиссаров. — Чего он хочет?

— Дегустации, — сказала О***. Комиссаров попробовал, кивнул:

— Кислятина.

С видом удовлетворения — и начиная с дам — официант наполнил им хрусталь.

— Спа-си-бо! — проскандировала ему Аглая. — Да, ребята? Обслуживание-то какое. А эта вилка для чего?

В ответ подъехала тележка, с которой церемонно подали заливную рыбу.

Комиссаров смотрел себе в тарелку.

— Что еще за фиш?

— Фиш это щука, — сказала О***. — А это карп.

— Карп? Еще хуже фиш. Та хоть хищник, а этот в тине обитаем. Всеядный потребитель.

— Ну, ваш-ще! — не выдержала Аглая. — На этом потребительстве наш комсомол поехал. Смотрит прямо, как Ленин на буржуазию.

— Я бы сказала, — улыбнулась О***, — как Сталин на Льва Давидовича в Мексике.

Неохотно вооружившись вилкой, Комиссаров оглянулся:

— Может, у них чего-нибудь другое есть?

— Ты еще манной кашки попроси! Съешь — не умрешь. Давай-давай! Питайся, Комиссаров. Вот так! Ножом не надо, не котлета. А то какие-то вы вялые, ребята. Нет — ну, ей-Богу! Ничто на вас не действует. Ни минеральные купания с костлявыми мадьярками, ни тонкие намеки на толстые обстоятельства, ни даже этот — паприкаш…

Потупясь, О*** улыбнулась.

Комиссаров тоже хохотнул — с набитым ртом. Хотел сказать что-то в ответ, но слова вымолвить не смог. Еще предпринял — безуспешно. Сорвал с себя зеркальные очки и выкатил глаза.

— Что, опровергнуть хочешь? — Подняв глаза на звук натуги, Аглая испугалась. — Чего ты, Комиссаров? Дурака-то не валяй.

О*** уронила вилку.

— О Господи!..

— Кость проглотил?

— Не проглотил! В дыхательное горло! Ой, надо что-то делать, трепетала О***. — Начало же конца!

Александр сказал:

— Ударь его!

Оглянувшись на метрдотеля, О*** хлопнула беднягу по спине. Аглая возмутилась:

— Да ебани как следует!

Эффекта не произошло: и без того землистое лицо начальника превращалось в маску ужаса. Оттягивая галстук на резинке, он все громче повторял один и тот же хрипящий звук — «г» фрикативное. Звучало как с кремлевской трибуны:

— Хгэ!.. х-гэ!..

Стул отскочил от Александра.

— Держись!..

Под ударами начальник оказался исхудалым и непрочным. С третьего раза Александр выбил у него из глотки рыбью кость — совсем небольшую. Аглая схватила косточку наманикюренными пальцами и, оторвавши зад от мягкого стула, показала ресторану, утоляя всеобщее любопытство.

Спасенный руками оттолкнулся от стола, после чего слегка ополз. И со слезами прошептал:

— Спасибо, друг.

Александр хлопнул его по плечу. Вернувшись, подобрал салфетку и пригубил бокал — исподлобья.

Комиссаров надел очки. Пригладил волосы. Поправил галстук и откашлялся в кулак.

— Того поэта звали как? — спросил он слабым голосом. — Который в ресторане писательском… В Дубовом зале — это самое…

— Дрофенко звали, — таким же голосом сказала О***. — О Сереже сразу я и вспомнила.

— Только его не рыба погубила. Солянка порционная, — уточнила Аглая. От маслины косточку вдохнул и умер. На глазах у всех. Все смотрели, спасти никто не смог.

Комиссаров поднял хрусталь.

— За упокой души!

Они выпили.

Аглая налила по второй.

— А эту за возвращение твоей. Ведь ты, Комиссаров, смерти, считай, в глаза заглянул. Ну, будь здоров! Живи до ста!

Они выпили.

— Закусывать-то будешь?

Комиссаров покосился на рыбу-фиш.

— Да… Знать не можешь доли своей. Я, пожалуй, воздержусь.

И захохотал со всеми — но очки на нем сверкнули молниеносным ужасом.

— Эх, дороги…

Пыль да туман.Холода, тревогиДа степной бурьян.Знать не можешьДоли своей:Может, крылья сложишьПосреди степей…

Они сидели в номере у дам, усугубив рислинг литром водки на пятерых, и спасенный, но печальный начальник творческой группы, обнаружив внезапно новое качество, пел модерато и проникновенно:

Выстрел грянет,Ворон кружит.Твой дружок в бурьянеНеживой лежит…

— Вокал хороший, — дал оценку Хаустов, — но, по-моему, Комиссаров, ты впадаешь в фатализм.

— Не думаю. Хотя, возможно, ты где-то прав…

— Все еще будет, Комиссаров. Все еще предстоит. Как по другому поводу говорено: фюреры приходят и уходят, а держава остается.

— Сгорим мы до восхода — вот, чего боюсь…

— Товарищ, верь…

— Какая все же нам досталась поэтика надежд! — сказала О***. — Своего слова, кажется, и не добавить.

— Ну, почему? — возразил Комиссаров. — Вот литератор с нами, он добавит. Добавишь, Александр?

— Надежды пусть питают детей до шестнадцати, — сказала Аглая. — А вы бы водки нам добавили.

— А разве не осталось? — удивился Комиссаров.

Аглая показала бутылку:

— С гулькин хуй.

— Эх, девушки-девушки. Как скажете, так уши вянут и весь энтузиазм. Молодые, умные, красивые… Не идет вам, понимаете? Распредели, Аглая, «на посошок» — и все. И спатаньки.

Кулаком тяжелым от колец Аглая ударила по тумбочке, и лампа под абажуром мигнула.

— Какие на хер «спатаньки»? Когда Рублев мой козлует в данный момент по Новому Арбату! а не то, подлюга, уже везет в мой дом на наших «Жигулях»…

— А у меня, — сказала О***, — на заднем плане никого.

— А хоть и на переднем! Равнозначно! Как я себе представлю, — взяла Аглая себя за горло, — так прямо душит кто!

— Все время мне казалось, что вы замужем, — заметил Хаустов, и О*** подняла голову:

— А у вас тоже несвободный вид.

— Всех душит, — говорил Комиссаров, разливая мимо. — Но делать глупостей не станем. Останемся людьми.

И бескрайними путями — степями, полямиВсе глядят вослед за намиРодные глаза…

Последний тост — за верность!

— А хорошо поет, садист… Ритуля, не находишь? Меня так лично достает.

— Что есть «свобода»? — сказал Хаустов. — Есть радио такое — глушат его. А кроме, Маргарита, один лишь Долг…

Комиссаров выпил и поднялся. Ополоснул стакан и поставил на стекло под зеркалом — вверх дном.

— Девчата, всё!

— Уже? Еще б попел, раз голос прорезался.

— Пора! День предстоит насыщенный.

— Если бы ночь…

— А ночью надо спать. Приятных сновидений!

— О толстом и горячем можно?

— Ну, эта сфера вне партийного контроля. Вы как, ребята?

— Беспартийных-то хоть не тревожь…

Александр вознесся, оставляя стаканом на коврике между кроватями. Морщась, Хаустов допил. Избегая невыразимых женских глаз, они сказали «спокойной ночи» и вышли в коридор, освещенный с подобающей отелю расточительностью.

Хаустов свернул на лестницу, бросив через плечо:

— Идем на воздухе провентилируем.

Комиссаров обернулся:

— Оргдела…

За лестницей на левой стене был занавес. Он свисал из-под самого потолка до ковровой дорожки — тяжелыми складками. Александр дошел до края, взялся за плюш, отвел и заглянул. Не увидев ничего, кроме провала в черноту, он ощутил себя заброшенным — как за кулисы жизни. Что подтверждали из глубоких ниш немые двери. Вместе с коридором он свернул и задержался у одной — с изящно выписанной цифрой «23».

Ни звука. Щель слева была узкой. Щеки небрито скользнули по сходящимся лакированным граням. Из номера ничем не пахло. Жаль, что не пес. К тому же, сигареты притупили.