Сердце прощает - Георгий Косарев

Капп и Грау охотно поддержали тост и выпили.

— Нет, мне такого губернаторства не надо, — вдруг помрачнев, сказалШтимм. — Мы еще не можем укротить Россию. Все крестьяне этой странывзялись за оружие, наточили на нас ножи. Это же могут сделать и другиенароды. Как же тогда быть? Мы расплескаем свою кровь по миру, обескровимсебя. А дальше можем зачахнуть. Я сомневаюсь, Ганс, удержимся ли мы намировой вершине? Да и карабкаться до нее еще не так уж мало. —Почувствовав, что вино ударило ему в голову, Штимм встал из-за стола и,слегка раскачиваясь, вышел на середину комнаты. — А если говоритьоткровенно, то ты, Фишер, веришь в эту вершину, а я... не верю. Я честныйнемецкий офицер, я готов умереть за величие нации, за честь и доблестьнашего оружия, но я не верю в твою вершину...

Все удивленно уставились на Штимма, не зная, как выпутаться изсоздавшегося щекотливого положения.

— Господин инспектор, вы, кажется, выпили немного лишнего, — скромнозаметил унтер-офицер Грау, — вы несколько возбуждены и говорите...

— Я говорю то, что думаю, — перебил его Штимм. — ОберштурмфюрерФишер, могу я говорить в кругу друзей то, что думаю?

— Конечно, можешь, — пьяно усмехнулся Фишер. — Однако глупостивсе-таки лучше не говорить. А вообще, черт побери, какая муха тебяукусила, Франц? Оскорбился за свою несовершеннолетнюю любовницу? Что стобой случилось?

— Ничего не случилось. Просто мне стала противна вся эта трескотня,твое высокомерие и... твои непомерные амбиции!

— Что ты сказал? — бледнея, произнес Фишер.

— Господа, господа, мы действительно много выпили... Грау, проводигосподина лейтенанта в другую комнату... Оберштурмфюрер, умоляю вас! —метался по комнате тучный Капп.

— Если бы ты был мне не друг, я бы... — мрачно выкрикнул Фишер,схватив свою фуражку с изображением черепа на черном околыше, направился,сильно шатаясь, к выходу и хлопнул дверью.

Глава пятнадцатая

Литровая бутыль мутной самогонки стояла на середине стола.

— Господи, помоги переплыть, вон какая она глубокая и страшная, —сказал полицай Степан Шумов и, взяв бутыль в руки, разлил самогон постаканам.

— А куда нам торопиться, мы не спеша, — пробормотал его напарникЦыганюк. — Выпьем пока по одной трудовой, а там будет видно.

— Поехали, — скомандовал Яков Буробин.

Они чокнулись, выпили, крякнули, понюхали корочки черного хлеба ипринялись с хрустом жевать сохранившийся еще с прошлой осени шпик.

— А где же кума? — спохватился Буробин и, посмотрев на Цыганюка,предложил ему: — Давай поди покличь ее, без бабы и вино — не вино.

Цыганюк вышел во двор, и через минуту супруги вошли в дом. Натальягордой походкой прошла к столу и лукаво глянула на старосту. Тот сневозмутимым видом принялся вновь разливать по стаканам самогон.

Степан усмехнулся:

— Господи, господи, видишь ли ты через тучи, что творится на твоейобетованной земле?

— Ты, Степан, не балагурь над богом, а то ведь он тебя и накажет, —строго заметил староста.

— А я у него в списках не значусь, поскольку в небесной канцелярии небыл.

— Ты на что это намекаешь?

— Ни на что не намекаю. Я только говорю, что родился без божьегопозволения и в числе рабов господа бога нигде не прописан.

— Ну, то-то, смотри у меня, а то я тебе язычок-то дверью прищемлю.

— Не обижайся, Яков Ефимович, на него, — сказала Наталья. — Каквешний путь — не дорога, так и пьяная болтовня — не речь. Степан всегда попростоте душевной чего-нибудь лишнее взболтнет.

Яков чуть приметно улыбнулся в усы и предложил тост за здоровьехозяйки. Опять все чокнулись, выпили до дна и принялись с хрустом ичавканьем есть.

— Крепка, зараза, — сумрачно заметил Цыганюк.

— Что и говорить, хороша и жгеть, аж как перец! — восхитился Степан.

— Выпьем еще по одной и, пожалуй, с ног полетим долой, — с усмешкойпроцедил сквозь зубы Буробин.

— Нет, на одной мы не остановимся, — с пьяным упрямством возразилСтепан. — Ты же знаешь, какая у нас с ним работенка, — указывая взглядомна Цыганюка, продолжал Степан. — Все леса кишать партизанами, только иоглядывайся по сторонам, а то в один миг окажешься с праотцами на томсвете. Да и удружил же ты мне работенку, Яков Ефимович. Век тебя,благодетеля, не забуду. И если бы ты не был моим сердечным другом — я тебявот сейчас бы взял бы и удушил, — растопырив пальцы и нацеливаясь ими наБуробина, возбужденно, зло, хрипло заключил Степан.

— Ну, ну, тише, ты что, сдурел, что ли? Черт болотный! Выпивать —выпивай, но ума не пропивай, — с опаской пробурчал Буробин.

— Мирон мой тоже что-то по ночам стал дергаться, — сказала Наталья.

— Да замолчите вы, дьяволы! — с неожиданной злобой оборвал вдругсвоих собутыльников Цыганюк.

— Мы же гуляем, а не на панихиде, — круто повернулся в его сторонуСтепан. — Зачем же нам молчать? Мы даже споем. Шумел ка...мы...ш,де...е...ревья гнулись, а ноч...ка те...е...мная, — затянул было он, нотак как голоса у него не было, то скоро осекся. — Нет, в певцы я негожусь. Я лучше буду пить, чем петь.

Наполнив стакан, он громко закричал:

— Все! За новый, значит, нонешний порядок выпьем, други хорошие! Занашего несравненного опекуна и наставника, Якова Ефимовича, ура!

— За Якова Ефимовича я выпью тоже, — сказала Наталья.

— И я тоже, — внезапно поддержал ее Цыганюк, и компания сновазвякнула стаканами.

Степан выпил и, подбежав к старосте, обвил его руками за волосатуюшею.

— Солнышко наше, отец родной, защитник наш наземный, вот кто ты длянас, пропали бы мы без тебя, как мухи. Трудно тебе, я знаю, но большомукораблю большое и плаванье, — умильно тараторил Степан и поцеловалстаросту в щеку.

Буробин тоже как будто расчувствовался. Он вытащил из кармана свойбольшущий клетчатый платок, трубно высморкался, а потом сквозь хитруюулыбочку, спрятанную под усами, ответил:

— Ох, и сукин же ты сын, Степка, и умный и вместе с тем подлец, всепонимаешь! А ведь кое-кто думает, что мне так уж и легко нести своюношу... Черта с два! И главное — за что? Я ведь не какой-нибудь купецбогатый, не отпрыск белой кости. Я мужик. Думой моей была и есть земля. Ясросся с ней с детства. Тоскую о своей полоске с этакой плотной, вчеловеческий рост рожью. Бывало, глянешь на нее — сердце так и забьется.Если бы можно было — так бы и обласкал ее всю на своей груди. Рукичешутся, а почесать-то обо что? Немцы обещали дать наделы, а их все нет данет. Вот ведь что получается. Ну, а куда ж податься-то? Советскую властьненавижу. Спросишь — за что? За то, что подрезали меня, под самый корешокподрезали.

— Вижу, Яков Ефимович, горько тебе. Но бог терпел и нам терпетьвелел. Придет время, и ты получишь свой надел, — с притворным сочувствиемпроизнес Степан и, уставившись сощуренными глазами на старосту,продолжал: — Помнишь, как в сказке говорилось: «Подождите, детки, дайтетолько срок, будет вам и белка, будет и свисток».

— А мы с Натальей... мечтаем о промысле. Обжигать... Кирпич закирпичиком... обжигать, — с хмельной хрипотцой прерывисто проговорилЦыганюк. — Надо приобщаться к этому... к новому порядку. Чтобы не зазря...

— Об кирпичики-то можно и обжечься, воин... И черт знает, чего вастянет туда? Лучше забудем все и осушим самогон. Смотри, сколько еще здесьцелебной водицы! Не оставлять же ее до завтра, а то еще, не приведигосподь, прокиснет, — указывая на синеватую бутыль с мутно-желтоватойжидкостью, заявил Степан.

— Вы сколько хотите, столько и пейте, а я больше не могу. Так ведьможно и до чертиков допиться, — запротестовала Наталья и, поднявшись из-застола, неровной походкой вышла на кухню.

Прошел час, другой. Цыганюк вдруг заскрежетал зубами и обессиленносклонил голову.

— Молокосос, вздумал с кем тягаться! — криво усмехнулся Степан ипосоветовал старосте выпроводить Цыганюка поскорее на чистый воздух.

Наталья неуверенно заголосила:

— Батюшка ты мой, да что ж это такое с ним?

— Когда перепьешь, и не такое случится, — успокоил ее Яков. И,подхватив вместе со Степаном под руки своего собутыльника, выволокли егово двор и уложили на сено. Цыганюк захрипел. Степан отряхнул руки.

— Десять часов теперь будет дрыхнуть, как убитый. Кол на головетеши — не услышит. По себе знаю. В сене есть какой-то здоровый дух: букетмоей бабушки. Дышишь им, и за это время весь винный угар до последнейкапли вытянет. Проспится, и опять будет похож на человека. А сейчас свиньясвиньей. По себе знаю, вот чтоб мне провалиться на месте. Ох, и зла же этадомокурная сивуха!

— Ослабел он что-то у меня в последнее время, — призналась Наталья.

— Жалеешь его, — сказал Степан. — Поневоле хоть в этом позавидуешьтвоему Мирону. А моя жена не любит меня, говорит — хоть бы ты сдох, идолпроклятый! А я разве проклятый? Просто обыкновенный. Ничего, я стерплювсе. Выдержу любую пружину, а твой слабоват и справился-то с одной толькокорчагой. — Степан указал на пустую бутыль и добавил: — А мы с ЯковомЕфимовичем сейчас откупорим вторую и рванем еще по стакану.