1977. Кошмар Чапелтауна - Дэвид Пис

Мы снова сидели – каждый в своей тишине, в своей мелкой отчаянной тишине, прильнув лицом к окну, положив когти на подоконник, мечтая вырваться прочь, прочь, прочь.

– Можно я тогда задам вам еще один вопрос?

Он сложил свой носовой платок и кивнул.

– Вы допрашивали людей из ночлежки?

– Из «Святой Марии»? Да, они были здесь, все до одного.

Я замер, у меня пересохло во рту, над холмами за окном мелькнуло кошмарное видение, кошмарное видение пьяной и сумасшедшей ведьмы, пьяной сумасшедшей, воющей на луну из-за тюремной решетки, решетки, впаянной в темную тюремную стену.

– И что они вам рассказывали? Что они говорили? – спросил я наконец.

– Ничего.

– Ничего?

– Ничего.

– А вы говорили с Уолтером Кендаллом?

Он закатил глаза:

– Со слепцом-то? Неоднократно.

– И что?

Альфред Хилл, начальник уголовного розыска Альфред Хилл, в первый раз за все это время посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

– Мистер Уайтхед, вы пользуетесь превосходной репутацией среди сотрудников полиции Западного Йоркшира, превосходной репутацией как усердный корреспондент, содействующий расследованию преступлений, и поэтому ради вас я готов на многое, но эти ваши намеки – это уже слишком.

– Какие намеки?

– Мне очень, очень хорошо известно все, что говорил мистер Кендалл, говорил много раз, и я удивляюсь, что журналист, человек с вашей репутацией, настолько серьезно воспринял всю эту ерунду, что вам даже пришло в голову задавать мне подобные вопросы.

Я улыбнулся:

– Значит, я так понял, что эту версию вы не отрабатываете?

Альфред Хилл промолчал.

– Последний вопрос?

Он вздохнул.

– Вы сказали, что Клер Стрэчен была проституткой?

Он кивнул.

– У нее были судимости?

Он устал и хотел, чтобы я ушел.

– Посмотрите сами, – ответил он, пододвигая ко мне раскрытый протокол.

Я наклонился.

На листе бумаги были напечатаны две даты:

23.08.74.

22.12.74.

Рядом с каждой датой – цифры и буквы.

См. УКФДМОРРИСОН-К.ПРДПРС1А.

См. УКФДМОРРИСОН-К.УБГРД-П. СПК327С.

– Что это значит?

– Один протокол – предупреждение за проституцию, второй – свидетельские показания.

– А УКФД?

– Уэйкфилд.

В машине, мимо вересковых пустошей, со слезами на щеках.

Смеясь:

Безумные, бля, приступы хохота, давлю на педаль, сквозь очередную лавину юбилейного ливня.

Смеюсь.

Думая: идиот, идиот, идиот.

Глядя в зеркало заднего обзора, спрашиваю себя:

– Я что, похож на скрипку?

Смеясь:

Он, оказывается, тупой, как пень, черт его побери, тупее, чем я мог себе представить.

Смеясь:

Потому что он оказался тупым, потому что теперь-то он точно попался.

Смеюсь.

Педаль – в пол, окно открыто, голову – в дождь, крича:

– Ну давай, бля, померяемся силой!

Смеюсь:

– Давай, падла, покажи, на что ты способен!

Я остановился у телефонной будки, натянул воротник на уши и побежал со всех ног.

Я набрал номер.

– Я хочу заехать.

– Жду с нетерпением, – ответила она, почти смеясь.

Дождь кончился, как только начало темнеть – словно специально для них и их уличных празднеств, их идиотских факелов.

Ка Су Пен ждала на углу Мэннингем и Квинс, короткие черные волосы и грязная кожа, черное платье и колготки, в руках – сумка и куртка.

Я подъехал к обочине, она села в машину.

– Спасибо, – сказал я.

– Как дела?

– Нормально.

– Ты не хочешь пойти ко мне домой?

– Нет, если ты не против.

– Клиент выбирает, – ответила она, и мне очень жаль, что она так сказала.

Я повернул налево, потом еще раз налево. Когда мы выехали на Уэтли Хилл, она спросила:

– А куда мы едем?

– Я хочу здесь, – сказал я, поворачивая на спортивную площадку на Уайт Эбби-роуд.

– Но это же…

Я чувствовал, как бьется ее сердце, чувствовал ее страх, но сказал:

– Я знаю, и я хочу, чтобы ты показала мне это место.

– Нет, – она заерзала на сиденье.

– Тебе станет легче, намного легче.

– А ты-то откуда знаешь, а?

– Все кончится, раз и навсегда.

– Выпусти меня, выпусти меня сию же секунду, – сказала она, доставая из сумки деньги.

Я остановился на газоне у высаженных в ряд деревьев и заглушил двигатель.

Она рванулась к двери.

Я схватил ее за руку.

– Ка Су Пен, пожалуйста. Я не собираюсь делать тебе ничего плохого.

– Тогда отпусти меня. Ты меня пугаешь.

– Пожалуйста, я могу тебе помочь.

Она открыла дверь, опустила одну ногу на траву.

– Пожалуйста.

Она обернулась и посмотрела на меня: черные глаза на лице призрака, маска смерти из живой плоти.

– Чего ты хочешь?

– Садись назад.

Мы вышли из машины и встали посреди ночи, глядя друг на друга поверх крыши, два белых привидения, мертвенные, бледные, черноглазые – маски из плоти. Она взялась за ручку задней двери, но та оказалась запертой.

– Подожди, – сказал я и обошел вокруг машины, держа одну руку в кармане. Я смотрел на нее, она – на меня, луна – в деревьях, деревья – в небе, небо – в черном аду, там, высоко-высоко, глядит вниз, вниз на спортивную площадку, на площадку, где дети играют, а их отцы убивают их матерей.

Я подошел к ней сзади и открыл заднюю дверь.

– Садись.

Она села на краешек заднего сиденья.

– Ложись.

Она легла на черную кожу.

Я расстегнул ремень, стоя у двери.

Она наблюдала за мной, потом подняла задницу и спустила свои черные колготки и белые трусы.

Я поставил колено на край сиденья. Дверь была по-прежнему открыта.

Она задрала черное платье и потянулась ко мне.

И я отымел ее на заднем сиденье, и кончил ей на живот, и стер сперму рукавом с изнанки ее платья, и держал ее там, держал в объятиях, пока она плакала, там, на заднем сиденье моей машины, ее колготки и трусы болтались на одной ноге, там, в ночи, под юбилейной луной, я глядел в бордовое небо, освещенное фейерверком и факелами, и когда очередная беззвучная ракета полетела, крутясь, к земле, она спросила меня:

– А что значит этот юбилей?

– Это иудейская традиция. Раз в пятьдесят лет наступает год освобождения, это время отпущения и прощения грехов, конец раскаяний, то есть – время праздника.

– Ликования?

– Ну да.

Я отвез ее назад, в ее квартиру. Мы припарковались у дома, в темноте, и я спросил:

– Ты меня прощаешь?

– Да, – сказала она и вышла из машины.

Десять фунтов остались лежать на приборной доске.

Я поехал обратно в Лидс с ощущением тепла в животе, какое бывало у меня, когда я отвозил домой свою невесту и уезжал, а она стояла на пороге и махала мне, и ее родители тоже, вот тогда, вечность назад, двадцать пять лет тому назад, в животе было тепло.

Сияние.

Я не торопился подниматься по лестнице, я не торопился встретиться с ними.

Я повернул ключ в замке и прислушался, зная, что я никогда не смогу ее сюда привести.

За дверью звонил телефон.

Я открыл ее и снял трубку.

– Джек?

– Да.

– Это Мартин.

– Что тебе нужно?

– Я о тебе беспокоюсь.

– Не стоит.

Я проснулся в самый темный час беззвучной ночи. Фейерверки погасли. Я был весь мокрый от пота.

Поцелую тебя – ты проснешься.

Я проснулся, чтобы почувствовать нежность ее поцелуев на моем лбу, чтобы увидеть ее, сидящую на краю кровати с раздвинутыми ногами, чтобы услышать ее колыбельную.

Трахну тебя – ты уснешь.

Я проснулся, чтобы снова провалиться в сон.

Темные задыхающиеся улицы, ухмыляющиеся задние дворы, окруженные безмолвными камнями, погребенные под черными кирпичами, через подворотни и переулки, где не растут ни деревья, ни трава, ногу на кирпич, кирпич на голову, это дома, которые построил Джек.

Площадка для игр и приключений.

Лютики-цветочки у меня в садочке.

Мэри-Энн, Энни, Лиз, Кэтрин и Мэри, взявшись за руки, вокруг шелковицы, припевая:

– Там, где вы ищите одного – двое, где двоих – трое, где троих – четверо.

Кошмарное место, злобное сплетение трущоб, скрывающих грязные человеческие страстишки, где мужчины и женщины питаются джином, где чистые воротнички рубашек – невиданное неприличие, где у каждого жителя синяк под глазом, и никто никогда не расчесывает волосы.

Площадка для игр и приключений.

Лютики-цветочки у меня в садочке.

Тереза, Джоан и Мари, взявшись за руки, вокруг шелковицы, припевая:

– Там, где вы ищите четверых – трое, где троих – двое, где двоих – один, и так далее.

Недалеко от сердца есть узкий дворик, тихая улочка с широкими воротами, в них есть маленькая калиточка, ею пользуются, когда ворота заперты, хотя на самом деле их каждый час отворяют; согласно свидетельству граждан, проживающих неподалеку, вход во дворик редко бывает закрыт.