Дети погибели - Сергей Арбенин

– Тебе, Сашенька, я вижу, не до меня… – прошептала Мария Александровна. – Ну, Господь с тобой. Вечером ещё свидимся. Ступай. Ступай уж…

Александр Николаевич, однако, ещё посидел. Ему почудилось в этом «ступай уж» продолжение: ступай уж, мол, к этой своей бесстыжей Катьке…

Он вспомнил Катю, вспыхнул. Сказал, резко поднявшись:

– Да. Надо срочно созвать кабинет, сенаторов. С этой неслыханной бесовщиной пора кончать. Я не могу допустить…

Он замолчал, гневно сжал кулаки. Тут же вспомнил крепко сжатый кулак умиравшего папеньки, и слова его – «Держи всё… всё…». Не договорил папенька, не успел. Но все, кто стоял у постели Николая Павловича, поняли: «Держи всё ВОТ ТАК!».

Александр Николаевич поцеловал Марию Александровну в бледный, покрытый испариной лоб. Тихо выговорил:

– Прости…

И пошёл к дверям.

– Бог простит, – чуть слышно отозвалась она; потом внезапно приподнялась, сказала умоляющим тоном: – Сашенька! Уезжай. Уезжай ради Бога! В Крым, в Ливадию. Там ОНИ не достанут.

«И там достанут, ежели захотят», – подумал государь и вздрогнул. Нет, всё же там, в Крыму, действительно, безопаснее…

Мария Александровна закрыла лицо руками; сквозь почти прозрачные пальцы пробивались горошинки слёз.

– Вот как тебе свой день рождения приходится встречать, – проговорила она сквозь всхлипывания. – Ведь тебя нынче… в центре столицы… как зайца травили! Как зайца…

Государь сделал вид, что недослышал.

Камер-фрау, подхватив кринолины, уже уносились к своим покоям. А в коридоре возник флигель-адъютант с пакетом.

– Что это? – на ходу спросил государь.

– Список приглашённых на экстренное совещание. От графа Адлерберга.

– Когда совещание?

– Сегодня в одиннадцать.

Государь приостановился, подумал. Отрицательно качнул головой:

– Нет. Приедут не все, впопыхах. Что они смогут решить? Лучше завтра. Да, завтра. С утра, в десять часов. И чтоб каждый имел предложения. Каждый! И… Постой. Вот что. Ты выстрелы слышал?

– Никак нет. Только вороны кричали…

Государь хмуро посмотрел на адъютанта, вспомнил то самое, важное:

– Послушай-ка… Приведи сюда жандармского офицера, который преступника остановил. Это начальник конвойного эскадрона Кох. Немедленно отыщи и приведи!

И зашагал к лестнице, которая вела к покоям Екатерины Юрьевской-Долгорукой.

ПЕТЕРБУРГ. УГОЛ КУЗНЕЧНОГО И ЯМСКОЙ.

Апрель 1879 года.

Поздно вечером – дети уже спали – появился гость.

Анна Григорьевна Достоевская, всегда стоявшая на страже покоя мужа, не пускала:

– Фёдор Михайлович не очень здоров. Спать почти перестал…

Достоевский услышал, вышел из кабинета, спросил обычным глуховатым голосом:

– Кто там, Аня?

– Не всё ли равно? – довольно раздражённо ответила Анна Григорьевна. – Незнакомец какой-то.

И дальше – тише:

– Кто вы такой, сударь?

– Бывший студент… Медик.

– А по какому делу?

– Поговорить мне нужно. О деле поговорить.

Достоевский расслышал. Уловил в слове «дело» подспудный смысл, попросил:

– Аня, пусть войдёт, – и вернулся в кабинет.

Сел на диван, опустил плечи, обхватил руками колено. Потом спохватился – пересел к письменному столу.

Вошёл молодой человек в очочках, с рыжеватыми кудрями.

Достоевскому его вид не понравился. Нахмурился:

– Если вы о моих романах поговорить пришли, то, извините, не ко времени. Да и охоты особой у меня сейчас нет спорить…

– А почему вы решили, что я пришёл непременно спорить? – слегка задыхаясь от волнения, спросил бывший студент. – Нет-с. Я пришёл к вам потому, что мне не к кому больше идти.

Достоевский сначала чуть было не вспыхнул: издёвка послышалась. «Не к кому больше идти», «Некуда больше идти», – слова Мармеладова из «Преступления и наказания». Однако сдержался.

Сказал, набивая папиросу табаком с помощью специальной машинки:

– Сейчас многим не к кому больше идти… Но почему нужно идти непременно ко мне? Повторяю: у меня сегодня нет настроения.

– Не из-за казни ли Дубровина? – тихо спросил молодой человек.

Достоевский бросил папиросу. Всё же это наглость, однако.

– Да! И из-за казни! А вам что за дело?

– А мне есть дело. Прямое дело…

Незнакомец сделал шаг вперёд и прошептал:

– Это я стрелял в генерала Дрентельна.

Достоевский в изумлении оглядел «студента».

– Вы, кажется, сумасшедший. Или какой-то шутник, только я не понимаю ваших шуток…

– Ни то, ни другое. А только я действительно тот, кто в Дрентельна стрелял.

Достоевский ещё раз окинул его взором – колючим, недобрым. Кашлянул:

– Ну, так идите в полицию.

И вздрогнул, услышав в ответ:

– А я уже был в полиции. Вернее, у жандармов…

Достоевский молча поднялся, вышел из-за стола – маленький, сутулый. Глянул исподлобья:

– Что вам угодно?

– Чтобы вы выслушали меня.

– Вы шпион? Провокатор?

– Нет… Хотя, наверное, могу показаться таким.

Достоевский постоял, на лице отражалось сомнение.

– Но я-то тут при чём? – наконец спросил он полушёпотом и почему-то оглянулся на дверь; дверь была плотно закрыта.

– Фёдор Михайлович! Выслушайте только… Я могу вам и имя своё настоящее назвать. Паспорт-то у меня выписан на чужое имя, и вскоре, видимо, жандармы примутся меня искать. Они мне немного сроку дали – сбежать из Питера, скрыться. А после искать обещали…

Достоевский понуро опустил плечи, вздохнул, вернулся за стол. Пригласил ворчливо:

– Садитесь вот на стул. Для посетителей. Говорите. Но, Бога ради, покороче. И яснее: для чего вы ко мне-то явились?

Мирский сел, придвинув стул к столу. Теперь его бледное красивое лицо с юношеской бородкой попадало в круг света настольной, под зелёным абажуром, лампы.

– Ну, так слушайте же…

Достоевский выслушал молча. Поднял на Мирского выцветшие глаза, набил новую папиросу.

– Я вам верю… Но если вы читали то, что я пишу… То должны знать моё отношение к нигилятине… и в особенности к бесам, которые готовы кровь пролить…

– Да, – криво усмехнулся Мирский. – Читал кое-что. Роман «Бесы». Здорово написано. Да только не вся правда в нём. И бесы-то, они не такие. Убийцы? Ах, если бы так просто!.. Впрочем, для вас я, наверное, один из этих бесов. Только если я бес, то не совсем настоящий…

Мирский замолчал.

Достоевский курил, пил остывший крепкий чай.

– И вот ещё что, – сказал, снова взглянув в бледное лицо Мирского. – Вы ведь и меня под удар подставляете…

Мирский сразу понял:

– Не беспокойтесь, Фёдор Михайлович. Я тёртый нелегал: никто не видел, как я сюда шёл; вошёл с чёрного хода, и на лестнице, кроме кухарки, не встретил никого. Она на меня и не глянула: дом большой, комнаты сдаются…

Достоевский докурил папиросу, тут же начал набивать следующую.

– Всё, что вы мне рассказали, необходимо записать. Словам у нас верят мало, а вот с бумагой со времён царя Петра обращаются почтительно.

Мирский подумал.

– Что ж, если нужно… Об одном лишь прошу: фамилию мою либо изменить, либо не упоминать вовсе. У меня мама…

Федор Михайлович закашлялся, вскочил, пробежался по кабинету.

– «Мама!» – повторил он дрогнувшим голосом. – А вы о ней думали, когда в бесы-то подались? Нет! Вы о счастии народном думали. И додумались, что для этого счастья необходимо кровь пролить… Да вы понимаете ли, что это значит: кровь пролить?

Мирский тоже поднялся. Молчал.

– Кровь себе разрешить – это всё; порог, за которым – бездна. И одна кровь другую притягивает! Чуть не каждую неделю в России взрывают, стреляют, режут кинжалами… Во имя чего? Во имя голой идеи! Потому, что народа-то, за счастие которого вы будто бы сражаетесь, вы не знаете, и знать не можете! Это просто умственный вывих какой-то…

Он посмотрел на Мирского и продолжал:

– А аресты? Сколько людей после каждого вашего «дела» в кутузку попадают? И сколько среди них совершенно ни в чём не повинных?.. Сколько?

Мирский дрогнул, поправил очки. Достоевский передохнул, снова сел.

– Вот вы о маме сказали… А надо ещё о детях вспомнить. Она-то, мама, что о вас, своём дитяти, думает? Террористы героями себя считают, но ведь после каждого их выстрела – кровавые следы и слёзы. За вами сироты на свете остаются. Дети вам вослед смотрят, – и не тревожат они совесть-то вашу? Не снятся вам в кошмарах?.. Или умственная идея позволяет и через детей переступить?..

Мирский, по-прежнему стоя, тихо ответил:

– Фёдор Михайлович! Зачем вы мне всё это говорите? Если бы я не понял, в какой клоаке оказался, к вам бы не пришёл. Я решил уже: на каторгу пойду, только бы в этом заговоре больше не участвовать. Но ведь не допустят они, чтоб я в живых-то остался… Застрелят при аресте, как братьев Ивичевичей в Киеве, на Жилянской улице…