Люди без имени - Леонид Золотарев

— Люди выдумали всевозможные орудия смерти против человека: самолеты, пушки, танки, газы и автоматы, — но до сих пор не удосужились придумать существенного средства против клопов и вшей, — ворчал Андрей, аккуратно раздавливая паразитов ногтем.

— Странно! Только и слышны разговоры — молниеносная война, уничтожение большевизма, но ни один подлец не сказал: молниеносная война против паразитов в мировом масштабе! Сволочи!

И Рогов начал насвистывать, забыв, что в бараке он не один.

— Опять ты философствуешь об уничтожении клопов в мировом масштабе! — сказал Григорьев, ворочаясь на нарах.

— Кто про что, а вшивые про баню! — огрызнулся Рогов.

— Дрыхните вы, черти! Сами не спите и другим не даете! — сердито сказал кто-то с верхних нар.

Андрей вышел во двор. Лагерь спал. Идти было некуда: заходить в другие бараки ночью запрещалось. Постояв немного, Рогов вспомнил о беглецах.

— Пойду, подтоплю немножко ребятам. — Рогов всегда говорил вслух то, о чем думал. Топка в изоляторе была снаружи. Когда Маевский почувствовал тепло от печи, проснулся и выглянул в окно.

— А, это ты, Андрей!

— Я.

— С новым годом, — поздравил Леонид и протянул руку в решетку за окурком, но Андрея уже не было. В лагере появился Лумпас. Размахивая пистолетом, он бросился преследовать пленного. Распахнув дверь, где скрылся русский, Лумпас три раза выстрелил и принялся стаскивать с нар пленных, всех подряд, стараясь определить, кто из них подходил к изолятору. Рогов, раскинув руки и ноги по сторонам, лежал на полу и, как ни в чем не бывало, храпел во все горло. Сорвав зло на первых попавшихся ему под руку, Лумпас пьяной походкой направился к себе в барак. Он пьянствовал всю ночь на проводах «Сережи» и, возвращаясь в лагерь, заметил дым в изоляторе. Раздосадованный на себя, что не сумел поймать русского, не раздеваясь, повалился на койку и принялся ругать всех военнопленных, обзывая их негодяями и подлецами.

Проснулся он поздно и первое, что заметил — на стене, календарь. В нем был один листок. Небрежно оборвав его, повесил новый.

— Наступил 1942 год! — сказал Лумпас и, вспомнив, что ему не удалось поймать пленного, он снова пошел в лагерь, рассуждая: — Так оставить нельзя! Если не найду, то меня весь год ожидают неудачи.

Лагерь был пуст. В честь нового года военнопленные не работали на производстве. И их с утра выгнали в лес за дровами. В одном из бараков Лумпас нашел пленного Зайцева. У него не было обуви.

«— Он — подлец!» — подумал Лумпас и приказал следовать за ним.

Когда они подходили к изолятору, мимо лагеря проехало несколько оленьих упряжек. В них сидели пьяные солдаты, пускали ракеты, стреляли из автоматов, дико кричали, распевали похабные песни.

— Вот это да! — вскрикнул Лумпас, — веселятся правильно!

Кто не знает слов русской народной песни и ее мотива «гайда тройка, снег пушистый»?Кто не любит прокатиться на тройке в санях при свете звезд? Не русская ли тройка воспета великим русским писателем Гоголем! Традиция веков! Какое испытываешь удовольствие, когда под звон колокольчиков и бубенцов едешь, а лошади сломя голову мчаться вперед!

Не об этом ли думал солдат, подходи к изолятору. Он вывел из него беглецов и вместе с Зайцевым запряг в оленью упряжку. Он любит красоту и расставляет людей со вкусом. Для него пленные — не люди. Вороного ставит в корень — Зайцева. Гимнастерка на нем черная от грязи; Леонида с Борисом — в одном нательном белье, сохранившем кое-где белые полосы, по бокам — пристяжные.

Лумпас садится в сани и с гиком выгоняет их на дорогу, хлеща длинным кнутом под дружный хохот охраны и немцев. Он доволен своей шуткой. Что он чувствует? Что может чувствовать идиот, думая, что ему завидуют: никто не додумался до такой «шутки», и он на верху блаженства. Не кто иной, как Лумпас со вкусом бьет русских, испытывая наслаждение, становится человеку на шею ногой и, начиная от пяток, методично простегивает резиновым шлангом до самой головы; у него набор плетей и шлангов. Перед тем, как приступить к очередной порке, он перебирает их, как будто взвешивая, какая достойна и больнее ударит по голому телу.

Навстречу Лумпасу попадаются с дровами партии пленных. Они с ужасом в глазах и с болью в сердце смотрят на троих в оленьей упряжке и бросаются в сторону, но «тройка» не замечает их, продолжает бег. Холод подбирается к сердцу. Тяжелее всей было Зайцеву: он без носков, из ног сочится кровь, пальцы побелели. Поднялись на гору. Лумпас кнутом разворачивает их, и они снова продолжают бег. Сани бьют по ногам, бег еще быстрее.

Слух быстро распространился по поселку. И когда Лумпас въезжал в ворота зоны, около них стояло много праздных зевак, пришедших полюбоваться на шутку финского солдата. Часть любопытных смеется, скаля зубы, они довольны выдумкой. Многие смотрят сурово, с сожалением, возмущаясь бесчеловечностью; но нашелся только один, кто открыто заступился за русских. Старик лет семидесяти, в кожаной тужурке вырвал кнут у Лумпаса и два раза ударил его по лицу и старческой походкой засеменил в поселок, не оглядываясь на толпу.

Все трое попали в распоряжение Ильи Ивановича. Леонид заболел воспалением легких. Борис обморозил ноги и харкал кровью. Зайцеву санитар ампутировал ноги, и он умер от гангрены. Вечером пришли санитары и вынесли из санчасти в клеть — мертвушку Зайцева и Леонида.

… - Я еще живой, — чуть слышно произнес Маевский.

— Молчи, Илья Иванович лучше знает! — ответил санитар, помогавший Полякову, и безжалостно бросил живой труп на снег.

13. Он не умер — его убили!

Леонид вышел на работу. Зима в полном разгаре; кругом снег, закопченные корпуса бараков, да сиротливый финский поселок у строительства плотины. Первое, что бросилось в глаза Маевскому, унылые лица военнопленных, бледные, без кровинки, в рваном обмундировании: нового не выдавали — старое износилось.

Они ссорятся между собою при построении из-за первого ряда. Тот, кто идет впереди, имеет возможность, рискуя жизнью, на ходу подобрать недокуренную сигарету.

Вмешательство Ивана Григорьева, который был земляком старшины лагеря, спасло жизнь Леониду. Его перенесли в барак, положили на нары, и могучая натура поборола смерть.

Маевский еще не совсем оправился от болезни: ноги плохо слушались его, движения медлительные и боязливые, но оставаться дальше в бараках невозможно и опасно. Голубые глаза

не светились прежней жизнерадостностью, а были опущены вниз. Он боялся, что не переживет зимы, от которой зависело его будущее, а настоящее было уныло, неопределенно, и не в его руках. Вместо веселой улыбки, на лице на мгновение вспыхивала злая гримаса, выражающая презрение ко всему окружающему, в том числе и к себе, и быстро исчезала, и снова лицо становилось безжизненное и мертвое. Но в голове не было мысли, что он побежден. «Мы еще будем сражаться, друзья мои: надежда на время — оно работает на нас!» — сказал он.