Синдикат - Дина Рубина

Яша, дающий клички со скоростью, с которой лишь ковбой выхватывает кольт, окрестил его “Георгом Рогге”.

Передвижения всех клоунов, как называл израильтян Гоша, значились у него на столе, в огромном листе расписания, которое сам он и чертил, разбивая на клеточки. В каждой клеточке – имя, номер рейса, заказ водителю.

Правда, в последнее время Гоша как-то постарел и устал, в стройном графике передвижений стали появляться прорехи, сбои. То забывал он передать заказ водителю, то не успевал отправить за билетами на вокзал посыльного. Словом, в последнее время случались у нас всякие сюрпризы в путешествиях, и я всегда заранее посылала Машу в транспортный отдел – проверить на случай “в случае чего”, включены ли мы в нужную клеточку Гошиной карты мироздания.

...Саша-фордист приветливо помахал нам рукой, показывая, что он здесь, здесь, все в порядке, все ко мне. В левой руке он держал картонку, на которой было написано: “Emilija Ropper” и “Shraga Ledashii”. Значит, с нами летели еще двое клоунов, и Саша тревожно их выглядывал, поднимая картонку все выше. Если, не дай Бог, пропустить, Гоша по головке не погладит.

– А этих не знаете, случаем? – спросил он, не решаясь назвать израильтян так, как позволял себе Рогов.

Но и эти двое клоунов вскоре нашлись, Саша побежал, пригнал родимый “форд”, мы погрузили чемоданы, забились в него и поехали. Слава Богу, – воскресенье, утро, пробок нет... Слякотная пригородная Москва замелькала бесконечными высотками... Сидящая впереди Эмилия Роппер, впервые попавшая в Россию и, вероятно, до сего дня уверенная, что в России увидит только срубы, избушки и медведей на полянах, громко вскрикивала при виде высотных зданий, гигантских рекламных щитов и других примет сегодняшней жизни столицы. Даниловский рынок ее потряс. “Циркус?! – восклицала она звонко – Циркус?!” Впоследствии я не раз удивлялась этим детским восторгам израильтян. Странно, ведь все эти люди в своей жизни объездили немало стран, видали много чего в обоих полушариях. Но именно Россия, и особенно Москва, всегда приводила их в состояние опьянения, – почему? Какие рассказы дедушек-бабушек о местечковых обычаях российской и украинской глубинки питали их представления о России?!

Шрага Лядащий, наоборот, сел к окну, налепил наушники и всю дорогу мрачно дремал, сваливая лысую голову то на левый, то на правый наушник... Он был родом из Ленинграда и Москву презирал по факту рождения...

Домой нас привезли последними.

– Ого! – сказал Саша, заруливая во двор. – Мы к подъезду-то не проедем. Глядите, чего эт там у вас?

У нашего подъезда стояла пожарная машина, на асфальте в черной слякоти змеились шланги, которые уже наматывали на бобины двое пожарных. Вокруг толпились соседи.

Мы посторонились и дождались, пока пожарная машина развернется и задом выедет в переулок. Толпа у подъезда, несколько поредев, продолжала скандальные дебаты.

– А ты видал?! Ты, мать твою, видал моего пацана?! – кричала совершенно непотребного вида баба в коротком халате и резиновых сапогах, надетых на голые ватные ноги. Все они, надо сказать, были расхристанны, – видно, выбегали из квартир в чем стояли. Но на этой женщине лежал отпечаток того беспробудного свинства, по которому мы безошибочно издалека определяем этот сорт людей. И сорванный пьянством и руганью голос, и страшное речевое возбуждение не оставляли ни малейших сомнений – к какой прослойке общества принадлежит эта дама. Она наскакивала на соседа с пятого этажа, бедновато матерясь и выделывая пальцами, локтями и ногами непристойные выкрутасы. Вообще выглядела марионеткой с перекрученными нитями, которую волочет утащившая ее из шкафа собака...

– Вот тебе!!! Вот тебе!!! – выкрикивала она, – Я те дам милицию!!! Я в другой раз лично тебя придушу, понял?

Мы молча прошли с чемоданами сквозь толпу соседей.

В подъезде невыносимо воняло гарью и какой-то химией. Все вокруг было залито грязной пеной. На этот раз горел мусоропровод. Он еще чадил, источая такую вонь, что я зашлась в кашле.

Лифт, само собой, был отключен, мы с чемоданами потопали вверх по ступеням, на которых валялись старые газеты, мусор, сожженное тряпье. Пока Борис искал по карманам ключи и отпирал дверь, я почувствовала, что на площадке кто-то есть, и оглянулась. В нише с мусоропроводом прятался кто-то низкорослый, только глаза вдохновенно сверкали белками, и реяло огненное облако кудрей. Я бросилась к нему, схватила за плечи:

– Это ты?! – кашляя, крикнула я. – Ты поджигаешь подъезд?!

Не двинувшись, не пытаясь высвободиться, он удивленно и горестно смотрел на меня. Даже в полутьме подъезда его бледное лицо поражало утонченными чертами мальчика-финикийца со старинной гравюры.

– Что вы, тетя! – укоризненно произнес странный мальчик. – Не уподобляйтесь низким людям, которые живут в темноте и не хотят знать света.

От растерянности, от нереальности происходящего – уж слишком хорошо артикулировал и строил фразы этот малолетний отпрыск алкоголички, слишком был спокоен и торжествен, – я отпустила его плечо.

– Злые люди, темные люди, – продолжал мальчик певучим речитативом. – Они не знают, что нуждаются в свете!

– ...Люди, львы, орлы и куропатки... – тем же тоном проговорил Борис, появляясь за моей спиной: – Старичок, – сказал он, склоняясь к мальчику, – когда-нибудь ты попадешься со спичками в руках, и тогда не обижайся на темных и злых людей. На меня, например. Понял?

Он взял меня за руку и потащил в квартиру.

– Мальчик, кажется, ку-ку?.. – спросила дочь. Я заходилась в спазматическом кашле...

– Все мы, кажется, ку-ку... – сказал отец и, не снимая куртки и ботинок, прямо в коридоре стал быстро распаковывать чемодан в поисках моего ингалятора.

...Я шла по улице прекрасным осенним утром, какие бывают в Иерусалиме в ноябре... На глянцевом склоне фаянсового неба выплюнутым божьим леденцом таял бесполезный месяц. Странно, думала я, раньше я не замечала, что за поворотом улицы Кинг Джордж сразу начинается Большая Никитская. И это оказалось очень кстати, потому что в уме я держала зайти в Дом литераторов, где меня должна была ждать Марина. Я шла мимо высоких витрин новых дорогих бутиков, каких в Москве сейчас гораздо больше, чем в Иерусалиме, видела себя в этих витринах и любовалась своим новым элегантным плащом с роскошной, свободными складками спадающей по плечам пелериной. Да нет же, не в паршивом баре ЦДЛ меня ждала Марина, а в этой вот новой кофейне, открытой в доме Петра Ильича Чайковского. Я вошла внутрь, заказала коктейль... Марина, как всегда, опаздывала...

– Со льдом, пожалуйста, – добавила я пожарному за стойкой. Лед был сегодня необходим, потому что осень в этом году была жарковатой даже для Израиля... Я села за столик, но солнце, ломящееся сквозь огромное окно, нажаривало мне спину, так что нужно было пересесть в тень, за другой стол. А лучше снять плащ! Конечно, к чему сидеть в плаще в этой уютной кофейне!

Я попыталась расстегнуть пуговицы, но не обнаружила их... Какой странный плащ – вообще без застежек. Наверное, его надо, как платье, снимать через голову... Надо скорее снять его через голову, потому что невыносимо, нестерпимо печет спину и плечи!

Тут сзади подсел ко мне чужой, омерзительный, зашептал на ухо жирным доверительным голосом: – ...А не могли бы вы дать адресок вашего портного? Впервые вижу такую потрясающую модель – горящие крылья!

Я в панике обернулась и увидела, что на мне горит пелерина плаща... И стала срывать с себя горящие лохмотья, задыхаясь, оскальзываясь пальцами в крепкой материи у горла...

...Проснувшись, несколько минут глубоко и часто дышала, пытаясь успокоить колотящееся сердце... Чей это голос был, чей? Что-то знакомое: Ной Рувимыч?..

Я закрыла глаза и стала выманивать из памяти наше море в Хоф-Доре, в последний, перед отъездом, день – ноздреватые плиты базальта под водой, белые круглые домики в двух шагах от пляжа... Искала и мысленно звала ту великолепную, блещущую листьями, красавицу-пальму. И она явилась на берегу, и стала приближаться, пока я плыла к ней, – взмывая в небо с каждым моим всплывом и погружаясь в море опять, взмывая и погружаясь... Взмывая и погружаясь...

Темно-зеленая тень дельтаплана скользила по узорным волнам.

Медленно высыхали на лице соленые капли...

Конец первой части

Часть вторая

“Со дня разрушения Храма отнят провидческий дар у пророков и передан безумцам и детям...”

“Усики клопов красоты необыкновенной; смотря въ микроскопъ, можно смъло утверждать, что оне служатъ имъ не только для украшенiя головы, но даже для осязанiя, оне ощупываютъ ими дорогу, нътъ ли чего препятствующаго имъ въ своемъ странствованiи, или обо что могли бы они замараться, или въ чемъ нибудь утонуть”.