Траурный марш по селенью Ранкас - Мануэль Скорса

Моросила тишина. Все понимали: чтобы вынуть жало из этих слов Дон Альфонсо неделями вымерял шагами переулки бессонницы, без устали простукивая камни Ранкаса под убийственным северным ветром. И они решили перейти в наступление.

В тридцати километрах от обреченных, откинувшись в кожаном кресле, поигрывая письмом, мечтал белокурый и синеглазый мужчина. Красота, осеняющая всех, кто осуществляет свои мечты, озаряла его лицо. Письмо, которое перечитывал Гарри Троллер, главный управляющий «Серро-де-Паско корпорейшн» принесло потрясающие известия. В Кливленде шли слухи, что «Серро-де-Паско корпорейшн» и «Пиклендз Мезер компани» сливаются воедино, в одно из крупнейших горнорудных предприятий Латинской Америки. Троллер подсчитал, сбыт новой компании превзойдет общую сумму в 500 миллионов долларов. Мистер Кенинг, президент «Серро», утверждал, что минимальные прибыли колосса превысят 75 миллионов долларов. Мистер Кенинг был прав. Мир снова вступил в эпоху бронтозавров. Во время гигантов у немощных нет прав на траву. Его глаза радужно засияли. А что если он, Троллер, прибавит к активу этой сказочной империи владеющей десятками шахт, железных дорог, доменных печей и портов, миллион гектаров? Не пятьсот тысяч, как обещал ему этот толстый метис, его адвокат Карранса, а миллион. И он стал мечтать о бесконечном кольце, увидел в мечтах целую страну, запертую в кольцо, которое шире снега. Миллион гектаров в Перу? Правление удивится. Вот это да, скажет мистер Кенинг, и, может быть, на какое-то время заговорят о Гарри, первосортном парне, затерянном в каньонах Анд.

Он решил перейти в наступление.

Двадцать седьмого был солнечный день, двадцать восьмого шел снег. Двадцать девятого, удивительно лазурным утром, на полустанке остановился поезд. Жители Ранкаса сошли с него сосредоточенные и готовые к борьбе, но те же вагоны изрыгнули республиканских гвардейцев и сотню рабочих Компании.

Команды разгрузились под защитой ружей, старых маузеров образца 1909 года, приобретенных на деньги, полученные от общественного сбора, чтобы вернуть силою оружия плененные провинции Такна и Арика. Тридцать минут спустя под эскортом ружей, которым милосердно предназначили сверкать под солнцем сражений, дубленые рожи промаршировали до единственной свободной территории Ранкаса – Пуэрта-де-Сан-Андрес.

– Овечьи капканы!

Овечий капкан – это металлическая труба в несколько дюймов диаметром. Вкопанные вертикально в землю, овечьи капканы превращают участок в дырчатую мостовую, по которой ни одна овца не пройдет, не провалившись. Без ножа не высвободишь.

– Капканы!

Команды достигли места назначения в прекрасный полдень, блиставший на ружьях, которые в начале века были на волосок от бессмертия. Эгоавиль сердито выкрикнул слова приказа. Дубленые рожи начали зарывать капканы. Завороженный ужасом, Ранкас следил за этой работой. Компания закрывала единственный свободный проход. Три четверти скота уже вымерло, и пампа стала громадным складом костей. До этого утра, однако, еще можно было вывести из селенья остатки овец. Когда же команды усеют капканами железную дорогу, ни одно животное не сможет пересечь Пуэрту-де-Сан-Андрес. Теодоро Сантьяго был прав – Христос плевал на Ранкас. Да и не только на Ранкас. Такие же дубленые рожи рассевали капканы во всех поселках. Теперь они действительно под замком. Вороны непогоды свергли короткое, во славное царство полудня. Собирался дождь. Небо нахмурилось. Ривера поднялся и по ветру почуял, что, если сейчас они ничего не предпримут, им никогда не выбраться из этого концлагеря. Потными руками он достал из-под пончо свою пращу скотовода. Посмотрел на недружелюбное небо, равнодушные фуражки солдат, долбящие землю кирки, поблеклые дома, стервятников, круживших неподалеку…

Визг его слился со свистом пущенного из пращи камня. Он верещал, как пустельга. Камень шлепнулся прямо в морду десятника, и тот, обливаясь кровью, сполз на землю.

– У-и-и-и!

Крестьяне набросились на гвардейцев. Те, застигнутые врасплох, дали себя окружить. Стрелять они уже не могли. Ярость Ранкаса ликовала бешено раскрученной пращой. Обливаясь кровью, рабочие команды бежали. Гвардейцы, опомнившись, взбирались на коней и топтали мятежников, которые скатывались к замерзшей реке, но не уступали. Надвинулось крыло сумрака. В миг опустился седой вечер, и небо рассыпалось галькой жестокого града.

– Гвардейцы, отход! – крикнул командир. – Негодяи! – Он обернулся, удаляясь. – Они еще увидят, как нападать на вооруженные силы!

Не ведая предписаний Военного кодекса («Лицо или лица, дерзающие нападать на части, отряды или подразделения вооруженных сил, предстают перед трибуналом и…»), крестьяне прыгали от радости. Гроза не утихала. Дорога терялась в неистовой ярости града. Выборный выплюнул зуб и велел принести кирки И ломы. Капканы выдернули из земли. Под градом бросились выворачивать столбы, и триста метров проволочного заграждения зашатались, будто в обмороке. Люди кричали и плясали как одержимые. Прорвав кольцо, выпустили истощенных последних овец. Марселино Муньосу – третьему ученику экономической школы – пришло, в голову устроить пугало. Уже в фиолетовых сумерках он водрузил его на горе посрамленных капканов. В бою солдаты потеряли плащ и фуражку. Марселино попросил разрешения одеть пугало в республиканскую форму. Выборный Ривера разрешил. Что происходит, когда человек возвращается на путь зверя? Что бывает, когда на пределах своей беды, поверженный в ужас, словно загнанный хищник, человек должен выбирать: превратиться ему в животное или обрести искорку величья?

Фортунато был прав: отступая, они оскорбили бы небеса видом своей задницы,

Глава тридцать первая

о там, что прорекли сеньоры кукурузины

– Эктор! – вскрикнула Игнасия, бросив нож, которым она чистила картошку. – Ты зачем пришел? Сумасшедший! Разве ты не слышал, что тебя ищут солдаты? Они знают, что ты бродишь с какими-то неизвестными. – Женщина схватилась за голову. – О господи, за какой грех я страдаю!

– Молчи, жена, молчи и дай. мне поесть.

Игнасия поднялась и сразу села, испепеленная страхом: по мощеному двору процокали чьи-то сапоги; Револьвер Чакона блеснул в темноте. Прижав палец к губам, Сова спрятался за грудой мешков с ячменем, занимавших середину этой глухой, без единого окна, комнаты.

В дверь всунулась голова худощавого и раскосого человека с гладкими волосами.

– Теодоро, чего тебе? – облегченно спросила Игнасия, увидев брата Совы.

Забрызганные грязью штаны и засаленная рубаха рухнули на скамью.

– Что случилось, Теодоро?

Человек поднял голову, и она увидела капли страха в его маленьких глазах.

– Из-за твоего мужа у меня лошадей нету! Я же ни при чем! Я просто брат Эктора. Что мне делать? На моих восемь коней и кобылу наложили арест. Как amp; их вызволю? Как заплачу штраф? На чем буду работать?

Он онемел, увидев лицо, возникшее из темноты.

– Слушай, Теодоро, – гневно сказал Сова, – не трусь, не оскорбляй женщин. Будь мужчиной с мужчинами. Если бы ты поговорил так с судьей, ты выручил бы своих лошадей. Ты ни в чем не замешан. Так и скажи. Разве твои лошади краденые.

– Не краденые, все это знают.

– Чего же тогда не заявишь?

– А если меня возьмут?

– За что тебя брать?

Теодоро опустил голову.

– Я знаю, ты стараешься ради общины, но смерть надвинулась на нас, Эктор. У судьи тяжелая рука. Где мы остановимся?

– Где наши ноги захотят, там и остановимся.

– Мне страшно заявлять, не хватает духу идти в участок.

Он замолк, внезапно вышел, и из-за двери послышался его всхлип.

– Все боятся, – вздохнула Игнасия.

– Чего?

– Жандармы будут убивать и жечь из-за тебя.

– А, болтовня!..

– Ты изменился. Раньше ты был не такой. Ты Теперь другой человек. Даже я тебя не узнаю.

Обида, как плохой керосин, коптила в темной комнате.

– Давай вызволим его лошадей, Игнасия.

– Да ведь они у жандармов.

– Не бойся. Слушай. У меня мало времени. Ты пойдешь к Монтенегро. Постучишься и скажешь ему: «Мой муж приехал в Янакочу с четырьмя вооруженными всадниками».

– Ай, господи Иисусе!

– «Мой муж приехал с отчаянными людьми, и я испугалась». Так ему и скажешь: «Чакон думает напасть на усадьбу, чтобы отомстить за лошадей Теодоро. Отпусти их, чтобы ничего не случилось». Поговори так с судьей.

– А если он меня еще что-нибудь спросит?

– Плачь. Спустись в Янауанку завтра пораньше, – сказал Чакон, исчезая.

Игнасия провела ночь, ворочаясь на овчине, но в шесть утра с покрасневшими глазами спустилась в Янауанку и, склонив голову, перешла через площадь. Тень жандарма преграждала ей путы Трепеща, Игнасия сняла сомбреро, но жандарм, которому Мерещилась лишь водка, этого не заметил. Игнасия пошла дальше, но, увидев за полквартала большой особняк в три этажа, чьи розовые стены, голубые двери и зеленая крыша царили над любым пейзажем, заколебалась и отступила. Как пьяная, бродила она по городу до полудня и лишь в двенадцать предстала перед охраняемым подъездом.