Траурный марш по селенью Ранкас - Мануэль Скорса

Восемьдесят темных от работы рук схватили по камню. Склоняясь к земле, люди увидели, что к ним бежит выборный.

– Откуда идут? – кричал он.

– С трех сторон, – задыхаясь, сказал низкорослый Матео Гальо, – через Парью, через Пакойян и по шоссе.

От помещичьих земель двигались рысью триста всадников под началом Мануэля Искариота Каррансы. Примерно за пятьдесят тысяч дней до этого по той же дороге двигалась наша кавалерия под началом генерала Некочеа.

– Всех нас перебьют! – застонала женщина.

– Не бойтесь, друзья! – сказал Ривера. – Ничего с вами не случится. В Вилья-де-Паско Адан Понсе встал Против войск. И что же он, умер? В кафе не ходит? Я сам вчера видел – сидит, пьет бульон. Ничего не случится. Все будет в порядке!

Вдруг он замолчал. У Пуэрты-де-Сан-Андрес показались багровые морды солдат. Примерно за пятьдесят тысяч дней – и за пять дней до того, как его полк основал в этой пампе Республику Перу, – генерал Кордова вошел в селенье, там, где входили сейчас войска. Метрах в трехстах от площади они прицелились в жителей, а те глядели как завороженные на мерное их движенье. Дону Матео Гальо (которого вскоре после этого упаковали, словно мумию) показалось, что дула огромные, больше, чем у пушек на параде в годовщину Хунинской битвы. Костлявый и веснушчатый лейтенант, страдая от здешней высоты, выступил вперед. Ривера встал перед ним.

– В чем дело, сеньоры? – спросил он тонким голосом и сильно побледнел.

– А вы кто такой?

– Я выборный правительства, сеньор лейтенант. И я хотел бы знать…

Голос отказал ему. Лейтенант брезгливо на него глядел, За три года службы он убедился, что при виде военной формы хрипнут и храбрецы. Ривера маялся, тщетно отыскивая куда-то ускользнувшие слова. Он хотел объяснить офицеру, что они здесь на своей земле; что, если он даст им время, они предъявят бумаги, выданные им, когда и прадед офицера не родился; что в этой холодной степи сама жизнь – истинный подвиг; что тут не растет трава; что солнце светит не больше часу и мешок семян дает всего мешков пять картошки; что хлеба они почти не видят и лишь в хорошие годы покупают детям самые дешевые галеты; что они… Но заговорил не он, а Фортунато.

– Чем обязаны, сеньор?

– Приказано выселить. Вы заняли чужую землю. Вон отсюда! Выметайтесь!

– Мы не можем уйти. Мы здешние. И земля наша. Это у нас ее забирают…

– Даю десять минут.

Он обернулся к сероватым рядам своих подчиненных.

– Это Компания забирает землю, сеньор. Американцы травят нас, как мышей. А земля не ихняя, земля божья. Я про Компанию много чего знаю. Разве они с собой землю принесли?

– Остается девять минут.

У Пуэрты-де-Сан-Андрес собрался эскадрон солдат.

– У нас тут не бывало оград, сеньор. Мы стенок не строили. Земля у нас общая, так при дедах наших было, да и до них. Мы не видели ни проволок, ни замков, ни заборов, пока черт американцев не принес. При них замки и появились. И не одни замки. При них…

– Остается пять минут, – сказал офицер. Фортунато увидел пламя – начинали поджигать дома.

– Зачем вы поджигаете? Зачем в нас стрелять? – печально спросил он. – У вас ничего святого нет. Вы не знаете, как трудно прокормиться. Вы не держали кирки, не вспахивали землю…

– Остается четыре минуты.

– Вам платят не за то, чтоб вы нас убивали. Вы должны нас защищать. Мы никому не мешаем. У нас и форма есть. Разве в вашей форме служат родине? Вот в чем ей служат! В этих лохмотьях, в этой рвани!..

– Остается две минуты.

Люди, почерневшие от крика, разбегались во все стороны. Огонь разгорался. По медной скуле Фортунато ползла слеза.

– Вы думаете, мы звери. Не говорите с нами, не слышите нас, не видите. Я вот жаловался префекту. Овец к нему носил, сеньор. А он что?

Офицер медленно вынул револьвер.

– Все – сказал он и выстрелил.

И ярость Фортунато сменилась несказанной усталостью. Небо падало на него, он поднял руки, чтоб прикрыться. Земля разверзлась. Он хотел уцепиться за травинки, за край пропасти, но пальцы не послушались, и он покатился во чрево земли.

Несколько недель спустя, когда рыданья утихли, а убитые пообвыклись в сырой могильной мгле, выборный Ривера рассказал ему, что было дальше. Риверу похоронили рядом с ним, он услышал его вздохи, проковырял веточкой дырку и позвал: «Дон Альфонсо, дон Альфонсо!» Но дон Альфонсо тихо плакал, думая, что обречен на вечную тьму, а проплакав неделю, немного успокоился и сообщил Фортунато, что тот сразу упал в лужу собственной крови.

– А потом что?

– Он закричал: «Видите, мы не шутим!» Все разлетелись, как Куриные перья. Я не мог их удержать. А он опять говорит: «Остается пять минут».

– Ну а дальше? – спросил Фортунато, прилежно расширяя отверстие.

– Я решил принести флаг. Знамя ведь все почитают, Правда?

– Прекрасная мысль, дон Альфонсо.

– Ну вот, я и приказал принести его из школы. Пошел дон Матео.

– Правильно! Вы ведь были на посту.

– И принес. А Ранкас окружали. С трех сторон подошли. От Парьи – Искариот Карранса и триста человек конных.

– Ах ты, черт!

– От Пакояна – Эгоавиль и двести человек, а по шоссе – сам Боденако.

– А вы что?

– Я говорю: «Пойте гимн». У меня голос сдал, дон Фортунато. Наконец мы запели: «Мы свободны и свободными будем всегда». Я думал, они отдадут честь. А этот офицер рассердился: «Чего гимн поете, гады?» И мне кричит: «Бросай!» Но я знамя не бросил, Знамя не бросают.

– На нашем знамени герб вышит. Он стоит, дай бог памяти, шестьсот солей!

– И. я так подумал, дон Фортунато, но солдаты стали меня бить. Я упал и пою: «…и прежде солнце погаснет, чем клятве изменим мы…» Они совсем взбесились, колотят меня прикладами. Рот мне разорвали. «Бросай флаг!» – «Не брошу». – «Бросай, мать твою так!» – «Не брошу». Они меня ударили штыком и ранили руку. «Бросай». Потом всю руку отсекли.

– А другие что?

– Другие убежали. Я был один.

– А йотом?

– Посмотрел я на руку и думаю: «Конец. Как я работать буду?» А дальше не помню, они выстрелили.

– А потом что было?

– Не знаю. Проснулся я вот тут и, слава богу, услышал твой голос, Фортунато.

– Я знаю, что было дальше, – проговорил кто-то.

– Кто это? Кто там такой?

– Это я, Туфина!

– И тебя убили, старушка! Вот гады…

– Не бранись, Фортунато. Бога вспомни.

– Плохо тебя слышно, – сказал он. – Дырочку не пророешь?

– Не могу, пальцы разбили. Совсем раздробили мне пальцы.

– Ах, так их и так!

– Расскажите нам, донья Туфина, – сказал Ривера, – что было дальше. Как мои дети?

– Детей твоих я видела, живы, по тебе плачут. А жена твоя голосит: «Вранье эти флаги, вранье эти гимны!»

– Правда, живы?

– Раненые, но живые, дон Альфонсо.

– Говори, что дальше было, донья Туфина, – попросил Фортунато, думая, как бы не огорчить Риверу.

– Ну, дон Альфонсо упал. Солдаты идут вперед, всех убивают. Пули щелкают, будто я жарю кукурузные зерна. Звук такой. Солдаты постреляют, постреляют, остановятся и польют крышу бензином. Дома горят. Висентина Суарес упала. Народ обозлился, стал камни кидать. Упал дон Матео.

– Камни кидали, и все?

– Нет, не все. Детишки залезли на горку, хотели жернов сбросить.

– Да там не покатится, неровно!

– Верно, не покатился. Солдаты и в них стали стрелять, Максимино упал.

– Который пугало сделал?

– Да, он самый. Упал он, меня как обожгло, взяла я пращу и запустила камень прямо одному в морду. Он меня застрелил. Живот мне разворотило.

– Сразу умерла, донья Туфина?

– Куда там, к вечеру отмучилась!

– И не помог тебе никто?

– А кто поможет? Такое творилось… Огонь горит, народ кричит, пули щелкают, всюду дым да слезы.

– Бедная донья Туфина!

– Отблевалась я к пяти и умерла. Последнее видела – дым да слезы, бомбы такие бросали.

– Ш-ш! – зашикал Ривера. – Слышите? Еще хоронят.

– Кого бы это? – спросила Туфина.

– Если наши, расскажут, что дальше было, – сказал Фортунато.

Они примолкли, чтобы не испугать могильщиков, и молчали, пока глухой звук лопаты не сменился утренним щебетом. Тогда они попытались – понежней, поосторожней – наладить с новеньким связь.

– Кто это? Кто к нам пришел?

Им отвечало лишь сладостное пенье.

– Ангелочек… – сказала Туфина.

– Как тебя зовут, дорогой?

Ангелочек пел и не отвечал, но дня через три снова заработала лопата. Чтобы не спугнуть могильщиков, они опять примолкли.

– Кто там? – спросил Фортунато.

– Господи, помилуй! – послышалось в ответ. – Прости, что не встал на колени! Прости, что тебе руку не целую!

– Да я это, Фортунато, дон Теодоро!

– Грешен я, грешен! За мои превеликие грехи ты претерпел распятие!

– Успокойтесь, дон Теодоро! Все прошло, теперь лучше будет.

– Кто это?

– Я, Фортунато.

– Ох, испугал ты меня, Жабушка!

– Что с вами было, дон Теодоро?

– Худо, ох худо, дон Альфонсо! Когда всех убивали, Они меня ударили в бок. Я стал харкать кровью, но в постель не лег, и зря: вот простудился. Две недели хворал. Вчера только легче стало.