Саквояж со светлым будущим - Татьяна Устинова

От сквозняка ли или еще по какой-то случайности, рамы вдруг негромко стукнули друг о друга, кисея надулась пузырем и опала, Маша вздрогнула. Полированная гостиничная дверь в прихожей — видимо, в ванную, — проскрипев, отворилась, и неясный прежде шум стал отчетливо слышен. Это шумела вода.

Кто— то здесь, поблизости, принимал ванну. Мылся.

Маша облилась потом. Вот так история. Мало того, что она влезла в чужую комнату. Мало того, что она шарит по ней, выдвигая ящики и открывая шкафы! Она проделывает все это, пока хозяин комнаты моется в ванной!

Что будет, если Мирослава Цуганг-Степченко об этом узнает?! Страшно подумать! Даже имя великого писателя, у которого Маша «служит», не спасет ее от сурового, но справедливого возмездия!

На цыпочках Маша кинулась к выходу, задела стул, который глухо стукнул о паркет, а ей показалось, что это с гор сошла лавина. Ну, словно они в Альпах, а там то и дело с гор сходят лавины — катастрофа и конец света. Сейчас из ванной, привлеченный шумом, выйдет голый человек и увидит в своей комнате Машу Вепренцеву!…

Под липким потом ее еще пробрал озноб, она замерла, прислушиваясь.

Ничего. Только ровный шум воды и едва слышный гул голосов внизу. Из бассейна долетали голоса детей, значит, Катерина Кольцова до сих пор не выгнала их на сушу.

Все— таки чья, чья это комната?! И где тогда ее, Машина?!

Вода все лилась, и в приоткрытую полированную дверь было видно зеркало, в котором отражалась кафельная стена, а под зеркалом была длинная мраморная полка, совершенно пустая, и раковина какого-то странного цвета.

Не дыша Маша скосила глаза.

Ей бы уйти, пока путь был свободен, ей бы быстренько выскочить в коридор и сделать вид, что ее нет и не было никогда в этой пустой комнате с похоронными пластмассовыми цветами в вазе, но Маша Вепренцева была любопытна. А может, и не была, может, это просто долгая работа с человеком, который только тем и занимался, что придумывал таинственные и загадочные сюжеты, спутала у нее в голове какие-то мысли и искривила не в ту сторону какие-то извилины.

Так или иначе, но у двери в ванную она остановилась и скосила глаза.

Что это такое с раковиной? Почему она такая… странная? Неотмытая, что ли? Как будто в нее перевернули банку с гуашью и забыли пустить воду.

Стараясь не дышать. Маша просунула нос в дверь — шум воды теперь был совершенно отчетливым, — вытянула шею и посмотрела.

Раковина была залита кровью, и в ней лежал нож.

Кровь была очень красной, неестественно красной, как будто и впрямь гуашь, только почему-то было совершенно понятно, что это кровь. Маше показалось, что она чувствует ее запах, запах отточенного окровавленного лезвия, вынутого из смертельной раны.

Запах преступления. Запах погибели.

«Это кровь, а не краска, — сказали какие-то голоса у нее в голове. — А я-то думала, что дети рисовали и вылили в раковину цветную воду.

И почему-то много. Много этого красного цвета».

Она пулей вылетела из комнаты, трясясь и чувствуя, как внутри нее, на уровне груди словно вибрирует бормашина, и еще заставила себя осторожно прикрыть дверь так, чтобы та не хлопнула, и помчалась по коридору, и потом оказалось, что помчалась в другую сторону.

Несколько секунд она тупо смотрела в стену, потом повернулась и побежала обратно, мимо всех дверей, мимо еще каких-то то ли шкур, то ли рогов, чуть не упала на лестнице, потому что ноги у нее дрожали, и повлажневшие от ужаса пальцы скользили по полированным перилам, и каблуки так загрохотали, когда она поскользнулась, что казалось, опять случился горный обвал.

Ну да. Мы же в Альпах. Лавины и обвалы.

В коридоре на первом этаже тоже никого не было, она ринулась в сторону «бальной залы» и попала в объятия того самого джентльмена в пиджачной паре, которого сегодня видела уже несколько раз и так и не знала, как его зовут.

Попавши в объятия, она пронзительно завизжала.

Джентльмен отступил и покачнулся, но рук не разжал. Маша, всхлипывая, набрала в легкие воздуху, чтобы завизжать еще пронзительнее, но тут двустворчатая дверь отворилась и в проеме показалась женщина сказочной красоты, и она что-то сказала, Маша поняла это, потому что губы у нее шевелились, но слов она не могла разобрать. Потом там, внутри ее головы, будто что-то расступилось, и вдруг она стала слышать.

— Что такое?!

— Отпустите меня!

— Да я вас не держу!!

— Матвей, она ненормальная!

— Отпустите вы меня!

— Лида, закрой дверь!

— Что?!

— Дверь закрой, кому говорю!

Женщина шагнула в коридор и прикрыла за своей спиной высокие двустворчатые двери.

Маша вдруг ее узнала. Это Лида Поклонная. Жена красавца Андрея Поклонного и сама тоже красавица.

— Это чья-то секретарша, — выговорила красавица брезгливо. — Она весь день мутит воду и ведет себя безобразно. Славочка говорила. Отпусти ее, Матвей, что ты ее держишь!

— Она упадет.

— Она не упадет.

— Я не упаду.

Маша сделала шаг назад и вытерла о брюки влажную ладонь.

Джентльмен исподлобья смотрел на нее. Лида Поклонная тоже смотрела со странным выражением.

— Извините меня, пожалуйста.

— Бог простит. — Это Лида сказала.

— Что-то случилось? — Это джентльмен спросил. — Вам плохо?

— Мне плохо, — быстро сказала Маша. — Очень плохо.

— Говорю же, она ненормальная.

— Я нормальная.

Лида пожала плечами, совершенно равнодушно.

Почему-то она не уходила, медлила возле высоких дверей, словно ждала чего-то.

— Как вас зовут? — участливо спросил джентльмен.

— М-м… Маша, — промычала она сквозь зубы. — Вепренцева Мария Петровна… м-м… я секретарь Дмитрия Родионова. Аркадия Воздвиженского.

— Их обоих?

— Кого… обоих? — не поняла Маша.

— Этих — и Родионова, и Воздвиженского?

— Это… один и тот же человек.

— Меня зовут Матвей Рессель, — представился джентльмен. — Я продюсер.

Маша кивнула. Ей наплевать, кто он, продюсер Рессель или композитор Керосинов. Ей нужно срочно добраться до Родионова-Воздвиженского. В доме произошло что-то ужасное.

— Но вы… здоровы? — помедлив, спросил продюсер.

— Да, да, но мне нужно бежать. Меня ждет шеф.

Матвей посторонился, а Лида и не подумала, и Маше пришлось протискиваться мимо нее и открывать дверь таким образом, чтобы не стукнуть красавицу по заду, а та лишь усмехалась все с той же брезгливостью.

В зале было пустовато, только официанты накрывали невесть откуда взявшийся стол — или он всегда тут был, просто Маша не обращала внимания? Воздвиженский был на террасе. Рядом с ним похохатывал Весник, и еще были Стас Головко, сын будущего украинского президента, и юная барышня.

— Маш, ты принесла книжки?

— Мне нужно с вами поговорить, Дмитрий Андреевич.

— Книжку дай, мне подписать ее нужно.

— Для меня, — с гордостью объявил Стас. «Меня» он сказал как «мене». — Да, познакомьтесь! Это Олеся, моя дивчина. А это…

— Мария Вепренцева. Я секретарь Аркадия Воздвиженского.

— То есть мой, — вставил Родионов. — Маш, дай книжечку подписать, а?

По его тону было понятно: он уже всерьез сердит, что Маша доставляет ему неудобства, а он ненавидел неудобства, даже самые мелкие! Кроме того, его раздражали мероприятия, на которых как будто ничего не происходит — то есть никто не берет у него интервью, не снимает на камеру, не задает вопросов, а все идет словно само по себе и независимо от него. За несколько лет он привык находиться в центре внимания, а здесь он был явно не в центре, а где-то сбоку. Полдня все слонялись просто так — это называлось «общаться», тянули коктейли, тянули вялые разговоры, тянули тупое ожидание.

Как люди в зоопарке, прилипшие к решетке вокруг грязного бассейна с грязной зеленой водой. Куда они смотрят? Чего ждут? Ждут моржа, писал кто-то великий. Они стоят вокруг решетки и ждут моржа.

И Родионов полдня «ждет моржа» — Тимофея Кольцова, с которым его заставляют знакомиться. И неизвестно, что там остальные гости, а также хозяева, может, Казимир Цуганг-Степченко с утра успел сгонять на охоту и добыть там парочку вальдшнепов или куропаток к ужину или же заклал тучного тельца, только он, Дмитрий Родионов, с утра работал. И вчера работал. И накануне отъезда работал и почти не спал, потому что подрался с любовницей и она даже обещала его убить.

Зарезать или что там?…

При мысли об убийстве в голове сразу включился некий маховик, который стал раскручиваться, набирая обороты.

Стас Головко показывал Маше и Веснику какие-то фотографии, по очереди извлекая их из бумажника. Весник смотрел с веселым интересом, а Маша с интересом страдальческим, будто ей больно, а рассматривание фотографий отдаляет прием успокоительного.

— …а вот это мы с отцом и с вашим премьером, он в прошлом году приезжал! Ну, это я дома, не знаю, как она сюда попала! — На «домашней» фотографии Стаc Головко с ногами сидел на кожаном белоснежном диване. Рубаха у него была чуть распахнута, открывая загорелую эллинскую грудь, а на низком стеклянном столике стояла извивающаяся, словно при последнем издыхании, ваза с лилиями, а в хрустальной пепельнице в виде дамской туфельки дымилась длинная сигарета и, кажется, даже ананас лежал.