Гиперион. Падение Гипериона - Дэн Симмонс

– Да, конечно.

Тео отвернулся.

– Просто не знаю, чего вам пожелать – казни или помилования.

– Я сам не знаю, Тео, – с горечью отозвался Консул.

– Ванц, кажется, говорил, что собирается прислать за нами судно? – сказал Мелио Арундес.

Что-то в его интонации заставило обоих мужчин подойти к окну. Небесное тело, на котором они находились, было астероидом средней величины, окруженным силовым полем десятого класса и терраформированным многовековым трудом ветра, воды и дотошных инженеров. Солнце Гипериона висело над пугающе близким горизонтом. Сплошные травяные заросли колыхались на ветру, и по этому лугу струилась то ли широкая речушка, то ли небольшая река. Вода текла к горизонту, а там, казалось, воспаряла к небу, превращаясь в опрокинутый водопад, и уходила все выше и выше, пересекала далекую мембрану силового поля и исчезала в космической тьме.

По этому бесконечно высокому водопаду спускалась лодка. На носу и корме виднелись человекоподобные фигуры.

– Боже! – прошептал Тео.

– Нам лучше приготовиться, – деловито сказал Консул. – Это наш эскорт.

Солнце зашло удивительно быстро. Последние лучи пронзили водяную завесу в полукилометре над сумрачной поверхностью астероида, и в ультрамариновом небе расцвели радуги, настолько сочные и густые, что дух захватывало от их красоты.

Глава сороковая

Часов в десять меня будит Хент. В руках у него поднос с завтраком, в темных зрачках – ужас.

– Где вы раздобыли еду? – спрашиваю я.

– На первом этаже. Там что-то вроде маленького ресторана. Все стояло на столе, уже горячее, но людей не было.

Я киваю.

– Мини-траттория синьоры Анджелетти, – поясняю я. – Готовит она так себе.

Как беспокоило доктора Кларка мое питание! Он считал, что чахотка гнездится в моем желудке, и держал меня на голодном пайке – молоко с хлебом, изредка – пара костлявых рыбок. Странно, но многие болящие сыны и дочери человеческие накануне воссоединения с вечностью более всего сокрушаются из-за расстройства кишечника, пролежней или несъедобных обедов.

Я снова поднимаю глаза на Хента.

– Что с вами?

Помощник Гладстон подходит к окну и принимается созерцать площадь. Оттуда явственно доносится журчание проклятого шедевра Бернини.

– Пока вы спали, я ходил прогуляться. – Хент говорит с трудом. – А вдруг кого-нибудь встречу. Или попадется фон. Или портал.

– Конечно, – говорю я.

– Не успел выйти… и… – Он оборачивается ко мне и облизывает пересохшие губы. – Там кто-то стоит, Северн. У подножия лестницы. Не могу поручиться, но, мне кажется, это…

– Шрайк, – говорю я.

Хент кивает.

– Вы тоже его видели?

– Нет, но для меня это не сюрприз.

– Он… это ужас, Северн. В нем есть что-то, от чего бросает в дрожь. Вон, поглядите, там, в тени, с той стороны лестницы.

Я приподнимаюсь на локтях, но от внезапного приступа кашля снова валюсь на подушки.

– Хент, я знаю, как он выглядит. Но он пришел не за вами, – произношу я с уверенностью, которой не разделяю.

– Значит, за вами?

– Не… ду… м-маю, – произношу я, хватая ртом воздух. – Скорее всего он просто караулит меня, чтобы я не удрал… умирать в другом месте.

Хент быстро подходит к кровати.

– Вы не умрете, Северн!

Я молчу.

Он садится на стул с прямой спинкой рядом с кроватью и берет чашку с почти остывшим чаем.

– Если вы умрете, что будет со мной? – говорит он чуть слышно.

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Не знаю даже, что будет со мной, когда я умру.

Тяжелая болезнь, как правило, приводит к солипсизму. С той же неизбежностью, с какой космическая «черная дыра» глотает все, что имело несчастье очутиться в пределах ее досягаемости, интересы больного сужаются до крошечной точки – его собственного «я». День кажется вечностью. От меня не ускользает ни одна мелочь: я замечаю, как по-черепашьи медленно передвигаются по стенам с облезлой штукатуркой солнечные пятна, ощущаю фактуру простыней под ладонями и их запах, лихорадку, что набухает внутри, как рвота, а затем неспешно выгорает дотла в топках моего мозга, и, конечно, боль. Не мою – резь в горле и жжение в груди можно потерпеть еще несколько часов или дней. Они даже приятны, как нечаянная встреча в чужом городе со старым, пусть и занудливым знакомым. Нет, я о чужой боли… боли тех, остальных. Она сотрясает мой мозг, как тупой грохот камнедробилки, как удары молота о наковальню. От нее не спрячешься.

Мое сознание воспринимает ее в виде шума – и тут же претворяет в стихи. С утра до ночи, с ночи до утра в душу мою вливается боль вселенной и разбегается по ее горячечным извивам, на бегу образуя рифмы, метафоры, строки. Замысловатый, бесконечный танец слов. То умиротворяющий, как соло на флейте, то пронзительный и сумбурный, будто множество оркестров одновременно настраивают свои инструменты. Но это всегда – стихи, всегда – поэзия.

Я просыпаюсь перед самым заходом солнца – в тот самый момент, когда полковник Кассад бросается наперерез Шрайку, спасая жизнь Сола и Ламии Брон. Хент сидит у окна. Его длинное лицо кажется терракотовым в горячих закатных лучах.

– Он все еще там? – спрашиваю я, не узнавая собственный голос.

Хент, вздрогнув, оборачивается ко мне, и я впервые вижу на его суровом лице виноватую улыбку.

– Шрайк? – говорит он. – Не знаю. Давно его не видел. Только чувствовал. – Он внимательно смотрит на меня. – Как вы?

– Умираю, – отвечаю я и тут же спохватываюсь: лицо Хента искажает гримаса. – Да вы не волнуйтесь, – стараясь исправить положение, бодро говорю я. – Со мной уже было такое. И потом, умираю-то не я. Моя личность обитает где-то в недрах Техно-Центра, и ей ничто не грозит. Умирает тело. Данный кибрид Джона Китса. Двадцатисемилетний манекен из мяса, костей и заемных ассоциаций.

Хент присаживается на край кровати. Приятный сюрприз – пока я спал, он заменил мое испачканное кровью одеяло своим, чистым.

– Ваша личность – тот же самый ИскИн, – размышляет он вслух. – Значит, вы способны подключаться к инфосфере?

Я молча мотаю головой – на объяснения нет сил.

– Когда Филомели похитили вас, мы обшарили инфосферу и наткнулись на следы ваших подключений, – продолжает он. – Стало быть, вам не обязательно выходить напрямую на Гладстон. Просто оставьте где-нибудь весточку, и наша контрразведка ее заметит.

– Нет, – хриплю я, – Центру это не понравится.

– Они что, блокируют вас? Не пускают в инфосферу?

– Пока… нет… Но скоро… додумаются. – Я произношу слова с промежутками, словно укладываю в коробку хрупкие птичьи яйца. Мне вспоминается записка, которую я черкнул Фанни вскоре после тяжелого приступа кровохарканья, за год до смерти. «Если мне суждено умереть, – думал я, – память обо мне не внушит моим друзьям гордости – за свою жизнь я не создал ничего бессмертного, однако я был предан принципу Красоты, заключенной во всех явлениях, и, будь у меня больше времени, я сумел бы оставить о себе долговечную память».[55] До чего же теперь эти рассуждения кажутся пустыми, смехотворными, наивными… и все же я не перестаю верить, хочу верить, что это так. Будь только у меня время… Месяцы на Эсперансе, когда я притворялся художником; дни, истраченные на беседы с Гладстон и на бесконечные совещания; а ведь все это время я мог писать…