Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Вот как! Любопытно!

«Мы, милостью божией великий князь и великий эмир, — с удовольствием выговорил Дума, — султан Мухаммед-бек, сын великого властителя, эмира и султана, покойного Мурада, именем пророка, всех толкований Корана и тысяча одного толкователя Мухаммеда, клянемся душою прадеда, деда, отца и своею, своею головою и головами своих сыновей, своим животом…»

— Господи Иисусе, зачем все это! О чем клянется проклятый?!

— О мире, твоя милость. О вечном мире… Если…

— Читай! Чего он хочет?

— О прибытии в Стамбул — ни слова. О заложниках — ни слова. Понял кое-что, побывав в гостях, безбожный султан! Далее: требует дань. Что была при Петре-воеводе. И ту, что задолжали за все годы. И чтобы не трогать мунтян.

— Добро, — кивнул Германн. — Грамоты, как велел государь, отошлем логофэту в Сучаву. Ему же, в малом листе, отпишем коротко, чего нехристь требует. Государь, верно, уже в Мунтении, гонит Лайоту, как зайца. В Мунтению с грамоткой пошлем Молодца.

— А в Сучаву?

— В Сучаву пусть едет Чербул. Небось рвется. Пускай едет, привозит жену.

49

Большая каменная плита на генуэзском кладбище, короткая надпись. Так выглядела могила Антонио Венецианца, перед которой, сняв гуджуман, вновь как и неделю назад, стоял Войку Чербул, на сей раз — прощаясь. За невысокой оградой снаружи капитана ожидало при лошадях двое спутников по предстоящей поездке — Переш, возвращавшийся в Семиградье к жене и тестю, и Клаус, вступивший в число ратников Четатя Албэ и ехавший в Сучаву за ждавшей его Гертрудой. Постояв рядом с молодым начальником перед камнем, друзья отступили за забор, оставив его в одиночестве.

Вот и окончил свой светлый путь, думал Войку, старый рыцарь, как должно воину — в бою. А сколько сражений пришлось выдержать мессеру Антонио за целую жизнь! Ведь не было, наверно, человеческой слабости и порока, которому Зодчий не бросал бы вызов. Торжествующая, воинственная тупость церковников; алчность, подозрительность и самомнение духовных и светских государей и властителей, каким ему только ни приходилось служить; невежество и враждебность раззолоченных холуйских толп, окружавших монархов и вельмож. Долгие годы без пощады и отдыха преследовала его инквизиция; владельцы замка Леричи, который он построил, пытались выдать его доминиканцам — неотступным в ненависти «господним псам». Зато как любимого сына приняла Антонио Зодчего Земля Молдавская. Вельможные бояре, правда, и тут метали в великого архитектора стрелы зависти и неприязни, чинили препятствия его замыслам. Но здесь венецианец нашел надежный круг друзей, возглавленный умным и смелым господарем Штефаном. Здесь воздвиглось и простоит века величайшее творение мессера Антонио — новые укрепления Четатя Албэ, ее исполинские башни и стены, врата и ров. Этой земле старый рыцарь отдал часы лучшего вдохновения, плодотворнейшие труды, а в дни опасности — и жизнь.

Старое кладбище лежало вокруг Чербула в глубоком покое — неровные ряды семейных склепов, пышных или скромных гробниц, деревянных и каменных крестов. Обреченное кладбище: генуэзцев в городе становилось все меньше, а в зарастающие травой аллеи все реже приходили люди. Время сделает свое дело, по меркам Хроноса — недолгое: оплывут, сровняются с землей, исчезнут могильные холмы, рассыплются, скроются под дерном кресты и камни. Но неизбежное не могло нарушить спокойствия обитателей этого уединенного уголка. В шелесте старых кленов и лип, в шепоте листвы деревьев и кустарников слышались их негромкие, неумолкающие голоса.

Войку стал невольно прислушиваться. «Помните о нас, живущие, — говорили, чудилось ему, хозяева усыпальниц и домовин. — Ибо нас больше: мы — съединившиеся наконец поколения предшественников ваших, ненавидевших и любивших, боровшихся и мысливших, как и вы, — связь времен, нашедшая в нас нерушимое воплощение и подтверждение. И не думайте в недолгом своем ослеплении, будто вы и есть людской род; это мы, вы — только бледные наши тени в ненадежной, изменчивой юдоли жизни. Не забывайте же нас, живущие, не забывайтесь в своей гордыне! Ибо и чувства, и дела, и думы ваши — от нас. В вас теперь нашли временный приют наш дух и сущность, наши страсти и ошибки, сотворенное нами добро и зло; все вы слеплены, все вы сотканы из всего, что было оставлено нам в наследие и достояние другими, жившими до нас, что создали, в свою очередь, мы на земле. Даже жажда жизни, кипящая ныне в вас, — от нас, завещана нами. Но не бойтесь смерти, о живущие; ибо нет во вселенной иного покоя и мира, кроме того, который приносит нам она, владычица общая наша!»

Войку вздрогнул, отогнал нежданное наваждение. Показалось ему, или кто-то вправду с ним говорил?

У ворот в бревенчатой стене, окружившей вновь отстроенный посад, молодого капитана ждала сотня всадников; Войку выехал вперед, куртяне-витязи на рысях потянулись за ним. Образ Зодчего, которого Чербул в мыслях часто называл старым рыцарем, продолжал витать над его воспитанником.

Истинная дочь Палеологов, несмотря на ее любовь к простолюдину Войку, Роксана ненавидела рыцарей. Но были ли ими разбойники в латах, разграбившие Константинополь без малого три столетия тому назад, надолго изгнавшие ее род в Трапезунд? Грабители и насильники с гербами баронов, графов и герцогов на щитах — были ли они рыцарями? Конечно, нет. Не были ими также другие разбойники, ставившие замки и грабившие путников на дорогах Европы; не были ими кровавые храмовники-тамплиеры, не были жестокие захватчики Тевтонского, а после — Ливонского орденов. А все они носили рыцарские знаки и мечи. Ученые герольды составляли для них гербы. Они проходили освящение, давали рыцарские обеты: защищать вдов и сирот, оборонять слабого от сильного. Стоять насмерть на страже справедливости, сражаясь за нее хоть целым светом.

Башни крепости скрылись за холмом, увенчанным рощей, потянулась степь с ее курганами, с узкой, как вечернее облачко, полоской леса над самым далеким краем. Дышалось вольно, думалось легко. Войку знал, конечно, славных воинов, достойных этого звания, пожалуй — более высокого, чем монарший титул; рыцарями, бесспорно, были и Виркас Жеймис, и Михай Фанци, и Велимир Бучацкий. И, конечно, великий Янош Корвин, отец Матьяша. И его, Чербула, отец. Войку знал — народные певцы никого не возносят без заслуги в бессмертие, воспевая в балладах и сагах. Не на голом месте родились сказания об Артуре и Ланселоте, о Роланде и Тристане. Но вот поют уже песни о Матьяше-короле; как это понимать, где настоящее место Матьяша? Ведь Матьяшей Корвинов — двое, так что у глядящего на него даже двоится в глазах. Один Матьяш Корвин — король-рыцарь, другой — правитель, как прочие. Один вызывает на бой простого воина, а чтобы сразиться на равных — возводит его в дворянство, и в поединке с ним ведет себя по-рыцарски. Когда же этому воину грозит позор и смерть, король-рыцарь приходит к нему на помощь. Второй Матьяш задерживает золото, посланное папой князю Штефану на оружие в час великой нужды, чтобы истратить его на собственные увеселения, отнимает у стражей своих границ — секеев — их вольности в пользу сеньоров Семиградья, отказывается выдать горожанам Брашова совершившего против них множество преступлений воеводу Цепеша. В своих развлечениях и приключениях король Матьяш, конечно, ведет себя как истинный рыцарь. Но делая главное, единственно важное дело, дело своей жизни, дело государя — кем был Матьяш тогда? Мог ли Матьяш-король всегда поступать как Матьяш-рыцарь, да и хотел ли этого, наконец? И вправе ли теперь Войку Чербул судить его, своего спасителя?