Сочинения - Виктор Гюго

На это спокойное, ясное чело легла мрачная тень. Тот, кто до сих пор размышлял лишь о догмах религии, задумался теперь о судьбе, – опасное для священника раздумье. Оно разрушает веру. Ничто так не смущает, как вынужденное смирение перед неизвестным. Человек – мученик обстоятельств. Жизнь – вечный поток; мы ей покоряемся. Нам неведомо, где поджидает нас изменчивый и вероломный случай. Приходят катастрофы, благоденствие, потом уходят, как неожиданный персонаж в пьесе. У них свои законы, своя орбита, своя сила тяготения, не подвластные воле человека. Добродетель не ведет к счастью, преступление не ведет к несчастью; у совести одна логика, у судьбы – другая; они ни в чем не совпадают. Ничего нельзя предвидеть. Мы живем в суете изо дня в день. Совесть – прямая линия, жизнь – вихрь. Он то низвергает внезапно на голову человека мрачный хаос, то простирает над ним голубые небеса. Судьба не знает искусства постепенного перехода. Иногда ее колесо вращается так быстро, что человек едва успевает заметить промежуток между сменяющими друг друга событиями и связь вчерашнего с сегодняшним. Эбенезер был верующий, но со склонностью к рассуждению; священник, но подверженный страстям. Религии, проповедующие безбрачие, знают, что делают. Нет ничего гибельней для священника, чем любовь к женщине. Печальные мысли омрачили душу Эбенезера.

Он слишком долго смотрел на Дерюшетту.

Они боготворили друг друга.

В глазах Эбенезера светилось немое обожание и отчаяние.

Дерюшетта говорила:

– Вы не уедете. Я не перенесу этого. Знаете, я думала, что могу расстаться с вами, но нет, не могу. Нельзя сделать то, чего не можешь. Зачем вы вчера пришли? Не надо было приходить, если вы решили уехать. Я никогда не разговаривала с вами. Я любила вас, но не догадывалась об этом. Правда, в тот день, когда господин Эрод читал историю Ревекки и когда ваши глаза встретились с моими, я почувствовала, что мои щеки пылают, и подумала: «О, как, должно быть, покраснела Ревекка!» Если бы еще позавчера мне сказали: «Вы любите приходского священника», – я бы рассмеялась. Вот что ужаснее всего в моей любви. Здесь словно было какое-то предательство. Я не остерегалась ее. Ходила в церковь, видела вас, думала, что у всех так принято. И я не упрекаю вас, вы не добивались моей любви, вы не стремились к ней; вы смотрели на меня; в том, что вы смотрите на людей, нет вашей вины, но я стала обожать вас. А мне это и в голову не приходило. Когда вы брали Библию, она будто превращалась в факел; когда это делали другие, Библия была просто книгой.

Иногда ваш взгляд останавливался на мне. Вы говорили об архангелах, а мне казалось, что архангел – это вы. Что бы вы ни сказали, я со всем соглашалась. До вас я не знала, верую ли в бога. Узнав вас, я стала верующей. Я говорила Дус:

«Одень меня поскорей, а то я опоздаю к обедне». И бежала, в церковь. Вот что значит полюбить! А я этого не знала. Говорила себе: «Какой я делаюсь богомольной!» И только ваши слова открыли мне, что ходила я в церковь не ради господа бога. И правда, я ходила туда ради вас. Вы так прекрасны, вы говорите так хорошо! А когда вы воздевали руки к небу, мне казалось, что в ваших белых руках мое сердце. Я была безумна, сама того не ведая. Хотите, я скажу, в чем ваша вина?

Зачем вы пришли вчера в мой сад, зачем говорили со мной?

Если бы не вы, я бы ничего и не узнала. Расставшись с вами, я, может быть, и грустила бы, а теперь я умру. Теперь, когда я знаю, что люблю вас, вы не должны уезжать! О чем вы задумались? Вы, кажется, не слушаете меня.

Эбенезер спросил:

– Ведь вы помните, о чем я говорил вчера?

– Увы!

– Что я могу еще добавить?

Они помолчали.

– Мне остается одно: уехать! – воскликнул Эбенезер.

– А мне – умереть. О, если бы не было моря, а только небо! Мне кажется, все бы устроилось тогда, мы бы уехали вместе. Напрасно вы со мной говорили. Ах, зачем вы это сделали? Раз так, не уезжайте. Что со мной станется? Уверяю вас, я умру. Вы будете радоваться жизни, а я сойду в могилу.

Ах, мое сердце разбито! Я так несчастна! А ведь у дяди не такое злое сердце.

Первый раз в жизни Дерюшетта назвала Летьери дядей.

До сих пор она всегда называла его отцом.

Эбенезер отступил на шаг и подал знак лодочнику. Раздался стук багра, ударившего о берег, покрытый галькой, и шаги человека в лодке.

– Нет, нет! – закричала Дерюшетта.

Эбепезер приблизился к ней.

– Так надо, Дерюшетта.

– Нет, никогда! Ради машины? Это невозможно! Вы видели вчера это чудовище? Не оставляйте меня. Вы умны, вы найдете выход. Зачем же вы звали меня сюда утром, раз решили уехать? Ведь я вам не сделала зла. Вам не за что на меня сердиться. Вы вправду собираетесь отплыть на этом корабле? Я не хочу. Вы меня не покинете. Не для того перед человеком раскрывают небеса, чтобы тут же закрыть их. Говорю вам, вы останетесь. К тому же «Кашмир» уйдет еще нескоро. О, я люблю тебя!

Прильнув к нему, Дерюшетта обняла его за шею, крепко сплетя пальцы, словцо удерживая его и в то же время с мольбой простирая руки к небу.

Он разомкнул нежное кольцо объятий, поддавшееся не сразу.

Дерюшетта опустилась на выступ скалы, обвитой плющом, отбросив бессознательным движением рукав до локтя и обнажив прелестную руку; глаза ее были неподвижны, свет, озарявший их, потускнел и померк. Лодка приближалась.

Эбенезер ласково, обеими руками при-поднял голову Дерюшетты; девушка походила на вдову, а юноша на старика. Он касался волос Дерюшетты с благоговейной осторожностью, несколько мгновений его взгляд покоился на ней, потом он поцеловал ее в лоб – казалось, от такого поцелуя должна засиять звезда – и голосом, дрожащим от смертельной муки, точно душа его разрывалась, в отчаянии произнес:

– Прощай!

Дерюшетта зарыдала.

В этот миг они услышали спокойный, ровный голос:

– Почему вы не поженитесь?

Эбенезер обернулся. Дерюшетта подняла глаза.

Перед ними стоял Жильят.

– Он прошел сюда окольной тропинкой.

Жильят ничем не напоминал человека, которого они видели накануне. Он был причесан, побрит, в башмаках, в белой матросской рубашке с широким отложным воротником, в новом матросском костюме. На мизинце блестело золотое кольцо.

Он казался невозмутимо спокойным. Сквозь загар проступала мертвенная бледность.

Лицо его походило на бронзовую маску скорби. – Они растерянно смотрели на него. Хоть он и был не узнаваем, по Дерюшетта его узнала. И все же его слова были так далеки от мыслей, поглощавших сейчас Эбенезера и Дерюшетту, что скользнули мимо их сознания.

Жильят повторил вопрос:

– Почему вы прощаетесь? Обвенчайтесь. Вы уедете вместе.

Дерюшетта затрепетала. По ее телу пробежала дрожь.

Жильят продолжал:

– Мадемуазель Дерюшетте двадцать один год. Она располагает собой. Ее дядя – только дядя. Вы любите друг друга…

Дерюшетта мягко прервала его:

– Как вы очутились здесь?

– Обвенчайтесь? – повторил Жильят.

Дерюшетта стала вникать в смысл его слов. Она шепнула:

– Бедный дядя…

– Он отказал бы в своем согласии на брак, но он согласится, когда вы обвенчаетесь. Ведь вы уедете, а когда вы вернетесь, ой простит. И потом, – добавил с горечью Жильят, – он думает сейчас только о постройке парохода. Это займет его на время вашего отсутствия. В утешение у него останется Дюранда.

– Я бы не хотела, – прошептала Дерюшетта с замешательством, в котором уже сквозила радость, – оставлять людей в печали.

– Она развеется быстро, – заметил Жильят.

У Эбенезера и Дерюшетты сознание было словно помрачено. Теперь они приходили в себя. Успокаиваясь, они начали постигать смысл слов Жильята. Не все еще им было ясно, но разве могли они устоять? Со спасителем не спорят. Возражения замирают на устах человека, когда перед ним раскрываются двери в рай. Дерюшетта стояла, чуть касаясь плеча Эбенезера, и все в ней говорило о том, что она готова согласиться с Жильятом. А загадочное появление этого человека и его вмешательство, сперва поразившие Дерюшетту, были вопросом не таким уж важным. Этот человек сказал им: «Обвенчайтесь». Вот что было главное. Всю, ответственность он брал на себя. Дерюшетта смутно чувствовала, что именно Жильят имел на это право. То, что он говорил о мессе Летьери, было верно. Эбенезер прошептал в раздумье:

– Дядя – это не отец.

Такая неожиданная и счастливая развязка искушала его.

Быть может, угрызения совести и тревожили священника, но они таяли в бедном влюбленном сердце.

Жильят заговорил отрывисто, строго; в голосе его чувствовалось лихорадочное возбуждение.

– Торопитесь. «Кашмир» отходит через два часа. Время еще есть, но оно дорого. Пойдемте.

Эбенезер всматривался в него.

Вдруг он воскликнул:

– Я вас узнал. Ведь вы спасли мне жизнь!

– Не думаю, – ответил Жильят.

– Там, на рифе.

– Я не знаю этого места.

– В день моего приезда.

– Не будем терять времени, – сказал Жильят.