Подземелье ведьм - Кир Булычев

Она боялась, входя в комнату, что он похрапывает как обычно, что ей все это почудилось. А он не спал.

Свет луны заполнил комнату и отразился голубым огоньком в его глазах, они стали глубокими и загадочными… ну почудится же такое немолодой женщине!

«А я еще молода…»

— Ты не спишь? — спросила она тихо, почти шепотом. Никого рядом не было и квартира изолированная, а она шептала.

И сразу перехватило дыхание.

— Я не сплю. Иди ко мне.

Он правильно сказал.

Она сбросила ночную рубашку — зачем ей эта хламида! И голой прыгнула под одеяло.

А он протянул ей навстречу руки.

«Боже мой, я же каждую родинку на его теле знаю и ненавижу!»

Он прижал ее к себе, всем телом прижался и замер.

Он дышал часто, и слышно было, как бьется его сердце. Часто-часто.

Ну, сделай что-то…

Она поцеловала его, нежно и щекотно, сначала в щеку, потом, ощупывая губами его лицо, как слепец, ищущий дверь, она дотронулась до уголка губ.

И он застонал, словно впервые ощутил так близко женщину.

— Я так люблю тебя, — прошептал он. — Я так люблю тебя, что не могу, не смею… я умру…

Наконец-то ее губы отыскали его рот.

Она обожглась от этого прикосновения.

Ей казалось, что она молит его овладеть ею, но губы не могли оторваться от его губ, и вместо слов получилось сладкое, низкое мычание.

Она опрокинулась на спину и потянула его к себе… «Ну ляг на меня! Я не могу больше терпеть эту томительную сладость».

— Я не могу! — закричал он. — Я не могу, не смею, я недостоин.

— Нет-нет, не уходи от меня.

— Я не могу.

— Поцелуй меня в грудь. Моя грудь как у молодой, совсем еще тугая, ты попробуй, ну сделай же мне больно! Ты раньше этого хотел!

— Ты с ума сошла. Я не могу причинить тебе боль, моя любимая.

Зинаида знала, что не выпустит его. Пускай себе рыдает, пускай отбивается, как ребенок, которого притащили в ванную и моют ему под краном измазанную вареньем рожицу.

«Почему я думаю о ребенке, о варенье?»

Она протянула вниз, к его чреслам, полную, совершенную, жадную руку.

Господи, как тверда и упруга его плоть! Только она назвала это не плотью, а куда более откровенным словом.

Теперь не упустить! Он хочет вырваться, уйти от нее. Он с ума сошел! Он же хочет ее так, как не хотел все пятнадцать лет жизни!

Главное — поместиться под ним, почувствовать его тяжесть напряженными твердыми сосками.

— Ох, — прошептала она.

Как он скользнул в нее, как ударил и обжег все внутри! Ради этого мгновения она и живет на свете…

«Еще! Еще, только не спеши, умоляю, не спеши, мой любимый!»

Оказывается, она помнит это слово. Неужели она когда-то называла его этим словом?

Нет, его не удержать! Он так спешит, он бьется об нее, как крупный судак о лед.

Не спеши…

Но последних слов она не произнесла, потому что его желание было настолько велико, что она излилась навстречу ему, будто прорвало горную плотину…

И закричала так, что тут же испугалась — как бы не услышали соседи!

— Прости, — сказал он после долгого молчания, — я, наверное, сделал тебе больно.

— Идиот, — ответила Зинаида. — Мой единственный, любимый идиот.

— Ты куда?

— Мне поздно заводить ребеночка, — откликнулась Зинаида из ванной.

— Почему?..

Полилась вода, она бы все равно не услышала. А Шпак больше не спрашивал. Он боялся вызвать подозрения. Он почувствовал по ее голосу, что вопрос показался ей глупостью, даже, может, шуткой.

Впрочем, опасения Шпака понятны и разумны, потому что на планете гения сексуальные отношения между полами теоретически были возможны, однако не одобрялись. Правда, не всех детей кастрировали в младенчестве — это могло отразиться на их поведении в будущем, тогда как стране нужны дисциплинированные, но агрессивные солдаты и немногочисленные, способные к воспроизведению самки или труженицы тыла.

В любом случае женщина не могла понести от сексуального контакта, она была бесплодной. А мужчины об этом не знали по той простой причине, что подавляющее большинство их за всю жизнь ни одного контакта такого рода не имели.

То, что случилось с гением, потрясло его куда больше, чем Зинаиду, потому что эти невероятные ощущения подарило ему тело Шпака. Впрочем, только оно одно было бы бессильно, так как сам Шпак изрядно поизносился и давно уж предпочитал общество пивной бутылки ласкам надоевшей Зинки. Но ведь для гения Зинаида была первой в его жизни Прекрасной дамой, чистой, нежно пахнувшей, доступной, мягкой… хотя он вряд ли сам смог объяснить все, что происходило в его душе… и в теле.

Он лежал, прикрыв глаза, наслаждаясь легкостью в членах тела, дремотой, мягко обнимавшей его, счастливым сознанием того, что не надо сидеть на табуретке и ждать вечерней поверки и сдачи номера в обмен на завтрашний пароль. «Что делать, мы защищаем Родину!»

Но что с ним происходит? Чего он хочет? Не пора ли выходить на связь с Центром?

Если дезертирство и существовало в его подсознании, как некий выход из жизненного тупика, он сам себе в этом не признавался.

Теперь же оно материализовалось в образе этого чистого городка, мирного неба, не замусоренного еще крылатыми ракетами, супа, приготовленного Зинаидой, и ее тела, ее шепота, ее стона…

Настоящий патриот своей Родины не может променять ее на луковый суп. Он сам не переживет такого предательства…

Шпак проснулся поздно, то есть поздно по нормам своей планеты, где побудка точно соответствует восходу солнца, чтобы не тратить энергии на освещение улиц и жилых ячеек. Станет светло — встаем. Стемнеет — попрошу по койкам.

Солнце стояло высоко, и его лучи отвесно били по тюлевой занавеске.

Шпак вскочил в ужасе — обход уже состоялся, и он потеряет такие важные для него очки!

И тут спохватился.

Он же не дома.

То есть он в доме своего нового тела.

— Ты чего вскочил? — спросила Зинаида. Она вошла в комнату, волосы накручены на бигуди — зрелище непривычное, несколько механистичное.

— Что с тобой? — спросил Шпак.

— В первый раз заметил? — добродушно засмеялась Зинаида.

Она была в халатике, полная грудь распирала его, в овражке между грудей поблескивал золотой крестик.

Он поднялся и сделал к ней шаг.

— Ну-ну, — Зинаида выставила вперед руки. — И не мечтай. Сексуальный маньяк!

Но не отступила.

А обыкновенному эмфату достаточно клочка чужого чувства, чтобы понять, стоит ли забыть о своих поползновениях или настаивать, словно ничего и не слышал.