Американа - Пётр Львович Вайль

Тут-то школьный совет и задумывается: и так в школе, по некоторым данным, всего одна девственница — прыщавая учительница рисования.

Едва только самые добропорядочные учителя и родители — члены школьного совета, собравшись с духом, захотят что-нибудь изъять или сократить, поднимается буря. И правильно поднимается: не для того классики писали, чтобы их подполковники редактировали. Но с другой стороны, и пенсионеров понять надо: под окнами до утра музыка, на улице хулиганство, никто не хочет идти на войну. И будет только хуже, не зря ведь читают в школе черным по белому написанные жуткие слова:

«В такой гнусной школе я еще никогда не учился. Все напоказ. Все притворство. Или подлость. Такого скопления подлецов я в жизни не встречал… Было там несколько хороших учителей; и все равно они тоже притворщики… Сплошная липа. И учатся только для того, чтобы стать какими-нибудь пронырами, заработать на какой-нибудь треклятый «кадиллак», да еще вечно притворяются, что им очень важно, проиграет их футбольная команда или нет».

Вот сидит общественность и размышляет. Дать прочесть один из величайших американских романов — «Над пропастью во ржи» или спрятать от греха подальше? И конечно же, прячут. Потому что запретить всегда проще, чем объяснить.

Так школьные советы в разных местах изъяли из библиотек Сэлинджера, Чосера, Шекспира, «Гекльберри Финна» Марка Твена, «О мышах и людях» Стейнбека, «Убить пересмешника» Харпер Ли и даже «Дневник Анны Франк». Последняя книжка попала под запрет, видимо, чтобы дети не расстраивались зря: это же все давно было. Тысяча случаев цензуры. На 45 миллионов школьников. В общем-то немного: ведь каждый запрет касается, слава Богу, только одной конкретной школы. Это не указ об изъятии, действующий от Бреста до Камчатки. Но тут сравнения неуместны: когда порежешь руку, мало утешает соображение о том, что была мировая война.

О СТРАНЕ КАЛИФОРНИИ

За годы зарубежного житья мы довольно тщательно объездили Европу, посещали и другие части света, оставляя американский Запад на потом. Так столичные жители годами не бывают в театре — только потому, что он тут, рядом — и диву даются шустрым провинциалам, успевающим за неделю обегать все шумные новинки. Неизвестно, когда мы собрались бы на противоположный берег, но вот пришло приглашение из Сан-Франциско. Посмотрев город, мы взяли напрокат машину и двинулись по Калифорнии и Неваде, все больше удивляясь тому, что для поездки сюда не нужна виза. Чем больше мы удалялись от крупных городов, тем необычнее становилось все вокруг, и вдруг на бензоколонке мы недоуменно убеждались, что тут все тот же язык, все та же валюта. Забравшись в горы Сьерра- Невады и даже перевалив через них, мы попали если и в Америку, то совсем в другую, не похожую на наши края. Такое впечатление, что Восточный и Западный берега заселили совершенно разные люди. Наверное, так оно и было.

Нам никогда не доводилось мыть золото. Главные золотые лихорадки пришлись на вторую половину XIX века — это первое. И второе — мы не были непризнанными советскими поэтами. (Признанными тоже.) Как известно, в конце 50-х — начале 60-годов если поэта не печатали, он уезжал с геологической партией. С первого взгляда это вполне объяснимо: человек разочаровывается в устоявшихся ценностях и бросается во власть стихии в поисках душевного отдохновения и творческих импульсов. Но если присмотреться, все это выглядит довольно странно и глупо: от системы ценностей не убежишь, и с точки зрения тактической куда полезнее проводить изыскания не в поле, а в редакциях, а если уж примыкать к какой-то партии, то к коммунистической, а не геологической. Что же до творческих импульсов, то у настоящего поэта их всегда хоть отбавляй. Скиталец Байрон не превосходит богатством образов домоседа Шекспира, а по стихам Тютчева и Фета никак не видно, что один большую часть жизни был дипломатом, а другой — сельским хозяином. Но уж такое было в России романтическое время, что в геологи отправлялись многие умные и талантливые люди: Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Глеб Горбовский, Дмитрий Бобышев, Алексей Хвостенко и т. д.

Это — Бродский. Поэт — поэт, а знает, что такое радиометр, или знал, или ему, по крайней мере, известно было, что радиометру положено трещать. Мы ничего этого не знаем, и романтика поиска от нас всегда была далека (не считая поиска недостающего рубля, что тоже довольно увлекательно). А поэты бродили по разным там плоскогорьям, что-то искали. Естественно, что по тем же романтическим канонам правильнее было бы искать золото, а не селитру.

Впервые геологическими навыками мы овладели недавно на кухне в Манхэттене. Обидный парадокс заключается в том, что именно в этих местах находятся богатейшие россыпи в мире, но не залегают, увы, жилами, а рассованы по карманам совсем других людей. В таких условиях наши старательские таланты как-то не смогли проявиться: то ли не те жилы, то ли наоборот — жилы еще те.

На кухне мы работали со стопроцентной гарантией — это было обещано в инструкции к тому мешочку, который мы купили в Неваде, в городке Золотой Холм. Мы высыпали песок в плоский тазик, долили воды и стали встряхивать тазик круговыми движениями, выплескивая песочную жижу в раковину. Процедуру надо было повторить несколько раз, и нас очень беспокоило — как мы узнаем, что .намыли золото. Нам никогда не приходилось видеть вблизи этот благородный металл — даже обручальные кольца попадались из сомнительных сплавов. Песка оставалось уже чуть-чуть, в кухню под видом праздного интереса набились алчные жены. Последний всплеск — и!..

Намытое золото сейчас хранится у нас поочередно, по месяцу у каждого, при передаче происходит проверка: дружба дружбой… Теперь мы следим за курсом и в благоприятный